Читаем без скачивания Смерть предпочитает блондинок - Вероника Рыбакова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
У него, если подумать, ничего не было. Кроме нее.
А если посмотреть с другой стороны, то он был жив и здоров, не считая, может быть, немеющих пальцев на левой руке. А братки под большими черными обелисками, его друзья, — все они теперь лежат на разных кладбищах, и некому было позвонить, окликнуть.
У тех, кто остался в живых, совсем другая жизнь: жены и дети, салоны красоты, прачечные, у кого — рестораны, магазины. Это из тех, кто тут остался, из зверей его породы, из тех, что привыкли делать, долго не думая, делать то, что раньше приносило деньги: валить козлов.
Но все в основном уехали. Живут где-то на Мальдивах, где он так и не побывал, под другими именами, в других странах.
А у него — черная «Волга», ну правда, салон он сделал из натуральной черной кожи — за долги старые взял, а так…
Время совсем другое стало. Тут ничего нельзя поделать. Все стало не так, все переделили.
Это раньше можно было…
Он запретил себе думать на эту тему дальше и встал с кровати. Пошел в ванную и принял душ: сначала теплая вода, потом горячая, потом холодная.
Стоя под струями воды, он закрыл глаза и увидел то, что видеть не хотел: как старая грымза с кляпом во рту, хрипя, дергалась на красной веревке. В своем затрапезном фланелевом халате. Со своими желтыми, сморщенными, тонкими ручками-ножками.
Он открыл глаза. Таких можно давить, как тараканов, без жалости. Грымза была с приветом. Она резала в метро волосы телкам-блондинкам, резала много лет. В квартире у нее воняло кошками. С ней и сын-то ее жить не хотел — жил с женой и мальчишкой в доме подальше, еще и жена у него на сносях.
Эта грымза была вроде таракана, и всем стало лучше дышать оттого, что он ее раздавил. Таких надо просто давить, он всегда был убежден в этом — считал себя санитаром леса, благородным хищником, который делает грязную, но верную работу — задрать паршивую и старую овцу, от которой только вонь и грязь повсюду.
Повезло, что грымза попалась им на пути.
На прошлой неделе в пятницу он следил за Жанной, спустился за ней в метро, стараясь всегда видеть ее со спины. Жанна уткнулась в книжку, а прямо в вагоне к ней прилипла худосочная и маленькая старушонка, затем отлипла и полезла к выходу из вагона, запихнув что-то в прижатую к груди сумку. У Жанны были отрезаны волосы.
Он ломанулся за маленькой и вертлявой бабкой. Старая бежала во всю прыть к эскалатору, прижимая к груди матерчатую сумку для продуктов — он такие видел только в своем детстве — из коричневой болоньи с цветочками.
Бабка доехала до Сокольников и не глядя по сторонам, как оглашенная, засеменила шажками до своей пятиэтажки в глубине района.
Он сначала решил, что старуха — ведьма типа «Вуду пипл, маджик пипл». Небось из этих: черная-белая магия, венчики безбрачия, все такое — хренотень для неврастеников.
Внешность проворной бабки располагала поначалу именно к таким выводам. Но все эти, которые с черно-белой магией, по телику, были такие упитанные, ряхи в пол-экрана, кольца с бриллиантами только что не в носу! А на бабке было клетчатое пальто, какие носили в семидесятые — в его младенчестве, — и войлочные бурки с «молнией» спереди. Ее редкая, колыхаемая ветерком шевелюра тоже никак не наводила на мысли о посещении визажистов.
Нет, черно-белая магия отменялась. Тут было что-то другое.
Ему стало интересно, кто может пасти Жанну, кроме него, и кому могут понадобиться ее белобрысые патлы.
Бабка была форс-мажором, ее никто не предвидел, она вылетела в своих бурках, как чертик из коробки, и подлежала рассмотрению, наблюдению, пониманию.
К вечеру того же дня он имел полное представление о Тамаре — подвыпившая Тамара обсуждала все свои жизненные новости басом, громыхавшим на всем пространстве двора. Тамара жила в доме, считая подъезд и двор не просто прилегающей территорией, а местом, где проходила ее жизнь и жизнь ее кошек. Ее отовсюду было видно и слышно: она постоянно и громко разговаривала — сама с собой, с кошками, со всеми, кто ее окружал, комментируя каждый свой шаг.
Тамара была идеальным объектом для наблюдения. Пока он наблюдал за ней, ему пришло в голову сделать ее запасной подозреваемой — это если вообще подозреваемые понадобятся милиции, которая вдруг да проявит небывалое рвение в раскрытии грабежа с разбоем.
С Восьмым марта он поздравил грымзу заблаговременно, как и положено. Его собственная мать скончалась от гипертонического криза, пока он сидел в тюрьме, и ее схоронил его старший брат. Мать не пила, зато грымза живо напомнила ему его отца-алкоголика — напомнила вечно озлобленным острым лицом, этой привычкой постоянно говорить с собой, повторяя каждую фразу по нескольку раз.
«Вспоминаешься? Вспоминайся. Мне за это только спасибо скажут все, кто тебя знал», — обратился он мысленно к образу дергающейся в петле старухи.
Он прошел в комнату и достал из верхней секции встроенного шкафа свой подарок.
Развернул тючок, встряхнул. Это была шубка из стриженой норки, отделанная еще каким-то мягким и пушистым мехом, в котором он не разбирался. Она мерила такие шубки, когда они месяц назад пришли в торговый центр, чтобы присмотреть что-нибудь для нее на весну. Перемерила тогда их все, долго рассматривала себя в зеркалах, выпрямившись и задрав подбородок. Приставучие продавцы просили за такую шубу пять тысяч зеленых, но было ясно, что уступят и за три с половиной.
— Я подумаю, — важно кивнула она продавщице, уходя из магазина.
— Ну, думайте, думайте, — скривилась продавщица, а он стоял, как лох, и не мог вытащить из кармана пачку денег и заткнуть продавщице рот.
Ей тогда особенно понравилась светлая шубка в крапушку с пышными меховыми отворотами, он запомнил, вернулся и купил ей как раз такую. Они с продавцом нашли девчонку ее роста и с похожей фигурой, примерили.
Немного поздно, но лучше поздно, чем никогда, — зима уже кончилась. Он все не мог забыть крошечных бисеринок пота на ее лбу после всех этих примерок и молчания по пути домой.
Он вспомнил о ней и заскучал по ее лесному прохладному голосу.
Глава 30
Когда стало ясно, что Данечка болен, а Гриша сделал то, что он сделал — отказался от нее и от их сына, и мама плакала тайком на кухне по вечерам, а отец грозился поехать в город за Уралом и пришибить «этого мерзавца», — тогда Жанне приснился один удивительный сон.
Ей приснилась пустая и тихая комната, где за ровным столом сидела она, Жанна, и желтый круг света подрагивал в серой тьме размытых стен.
В этой комнате совсем не было окон, и было неясно, что лежит за ее пределами — город или лес. В этой комнате всегда была ночь, желтый круг света над пустым столом и закрытая дверь. Зеркал там тоже не было. Только Жанна знала, что лицо ее в тени, а руки на свету.
Фонарь под потолком покачивался, а граница света и тьмы перемещалась по грубым серым стенам.
Неожиданно дверь, такая же грубая и серая, как стены, открылась, и в комнату вошел очень красивый брюнет — лицо его было тонким и бледным, губы капризными и чувственными, профиль точеным и тонким.
Вошедший удивил Жанну одной особенностью: его правильное лицо и вся его фигура выражали лишь одно чувство — скуку.
Скука была так велика, что доходила до полного, невероятного отвращения ко всему, что окружало брюнета. Эта скука была сродни невыносимой ноше, лицо гостя кривилось, даже не силясь скрыть за вежливым выражением то, чего скрыть было невозможно.
Скука разрывала его, терзала, он просто умирал от скуки, скучищи, вечной, мерзкой, ледяной скукоты.
Жанна лишь почувствовала, как смерзшаяся гора скуки и отвращения окатила ее с ног до головы и сковала так, что она не могла пошевелить и кончиком пальца.
Умирающий от скуки и отвращения брюнет вынул из ножен тонкую, острую шпагу — скорее толстую и острую иглу, вот что она подумала, не в силах шевельнуться, когда он подходил к ней все ближе и ближе.
Жанна поняла, что боится не самой этой иглы, которую хотели вонзить ей в сердце, а того, что, испугавшись невыносимой боли, она признает гостя своим господином и станет молить его о пощаде. Она прерывисто начала читать «Отче наш», и видение будто завертелось воронкой где-то внизу, а сама она вынырнула на поверхность солнечного зимнего утра.
Этот сон Жанна поняла лишь наутро, при дневном свете, и вздрогнула — таким жутким оказалось воспоминание о холодном отравленном жале, которое было готово дойти до самой ее души. Она не была религиозной, однако сходила в ближайшую церковь и как следует помолилась.
Тогда и приняла решение ехать в Москву, искать работу, за которую ей хорошо платили бы, чтобы помочь сыну, своим родным. Жанна окончательно отказалась от мысли отдать ребенка в интернат. Ей показалось, что она все сможет, и ей сразу же стало легче дышать. Мать, отец и брат поддержали ее.