Читаем без скачивания Моряки - Гаральд Граф

С офицерами я быстро сошелся, хотя они принадлежали в большинстве случаев к другому слою общества, чем мы, строевые офицеры, да и, кроме того, на коммерческом флоте существовали иные нравы и обычаи, не такие, как на военном. Но все-таки мы были, прежде всего, моряками, а служба на море сглаживает различия не только кастовые, но и национальные, и потому даже моряки разных стран находят между собою общий язык.

"Иртыш" оказался еще далеко не готовым, и на нем шли работы: заканчивались приспособления помещений для команды и кают офицеров, устанавливались орудия, устраивались бомбовые погреба и производились различные мелкие переделки. Из этого было ясно, что уход может состояться еще только через два-три месяца, и, следовательно, все это время мне предстоит провести в Либаве.

Первый раз в жизни я был на таком большом корабле, как "Иртыш" Его водоизмещение равнялось приблизительно 18- ти тысячам тонн, а в те времена это считалось много. Не без некоторого изумления заглядывал я с верхней палубы в глубину пяти огромных трюмов, каждый вместимостью около 2-х тысяч тонн. Снаружи транспорт имел вид сравнительно красивый, насколько может быть красивым грузовой пароход. Во всяком случае, имел стройные обводы, а четыре мачты и одна высокая труба производили даже внушительное впечатление. Ход имел теоретически одиннадцать узлов, но нагруженный больше девяти не давал.

Жилые помещения располагались, как обычно на таких пароходах, посередине. Кают-компания — под командным мостиком. Каюты командира — рядом с ним, офицерские — на спардеке, над машинными и котельными отделениями. Для команды устроили помещение под спардеком, так как теперь команда была гораздо многочисленнее, чем когда "Иртыш" плавал под коммерческим флагом. По нашей табели числилось около 250 человек, да и то с трудом хватало их для несения службы, согласно правилам Морского устава. Кроме того, надо было иметь в виду, что впереди были многие месяцы похода и, следовательно, команде предстояло нести непрерывно ходовые вахты.

Командовал "Иртышом" капитан 2-го ранга Е.[* Ергомышев Константин Львович (род. в 1856 г.).], когда- то выдающийся офицер, подававший большие надежды, но сгубивший свою карьеру вином. Он был неплохим человеком, но все же сильно опустившимся и под влиянием винных паров (а это случалось часто) становился неприятным. За это его на корабле не очень любили. Кроме того, он в самом начале стал несколько фамильярно относиться к офицерам с коммерческого флота, среди них же оказались люди простые, не обладающие тактом, которые стали отвечать тем же. В результате у Е. начались недоразумения. Также, в начале хорошие отношения со старшим офицером Шмидтом скоро переменились к худшему, особенно оттого, что он всегда держал себя независимо.

Это был тот самый лейтенант Шмидт, с именем которого связана история Черноморского бунта 1905 года. Этот бунт унес много невинных жертв, наложив на флот позорную печать революционности, и стоил жизни самому Шмидту Мне пришлось прослужить с ним семь месяцев, и, конечно, в то время я себе и представить не мог, какая роковая роль предназначена судьбою этому лейтенанту запаса. У нас он считался, по справедливости, симпатичным человеком, и почти все офицеры "Иртыша" его любили.

Его образ запомнился мне хорошо. Лет около сорока от роду, с виду некрасивый, но с приятными чертами лица, среднего роста, темноволосый с проседью и всегда с грустными глазами. Бывают люди, которым не везет с первых же шагов жизни, и из-за этого они озлобляются и начинают искать каких-то особых для себя путей. К таким людям принадлежал, по-моему, и Шмидт Окончив Морской Корпус и выйдя в офицеры, он попал на Дальний Восток, рано влюбился и женился, но семейная жизнь сложилась неудачно. Виноват ли в этом был он сам или нет— неизвестно, но на нем эта семейная неурядица сильно отозвалась.

Одновременно начались неприятности по службе, так как он не мог как-то к ней приспособиться. Шмидт покинул военную службу Поскитавшись по России, он поступил на коммерческий флот Там у него тоже выходило много недоразумений, и это его все больше озлобляло и разочаровывало. В конце концов он все же достиг должности сравнительно самостоятельной, капитана грузового парохода.

Он происходил из хорошей дворянской семьи, умел красиво говорить, великолепно играл на виолончели и был мечтателем и фантазером, истинным сыном своего века и продуктом русской либеральной интеллигенции. Пока были только планы, предложения и добрые намерения, все шло отлично, но когда дело доходило до выполнения замыслов, они оказывались гибельными фантазиями, а сами исполнители — тупыми теоретиками. Когда же практика жизни показывала им, к чему ведут их сумасбродные идеи, они не редко и сами ужасались, да сделанного не вернешь. Зная хорошо Шмидта по времени совместной службы, я убежден, что, удайся его замысел в 1905 году и восторжествуй во всей России революция, которая тоже неизбежно перешла бы в большевизм, он первый бы ужаснулся от результатов им содеянного и стал бы заклятым врагом большевиков.

Повторяю, я тогда и не подозревал, что Шмидт является участником какого-то "революционного движения", в особенности во время войны, и, хотя он меня любил и всецело доверял, ни разу, даже намеком, не давал понять о своих "подпольных" интересах. Только один раз мне показалось его поведение немного странным: он позвал к себе лейтенанта Ч. и мичмана Е., а меня, вопреки обыкновению, не пригласил; видя же мое недоумение, бросил мне фразу — Ты еще так молод, что многое тебе рано знать, и я не хочу тебя смущать.

Тогда я , конечно, не мог догадываться, в чем дело. Шмидт был хорошим моряком, любил море и морскую службу, но не на военном флоте. Ему всегда хотелось быть хозяином своих действий, что на военной службе в полной мере никогда не возможно. Кроме того, он хронически не ладил с начальством, от этого страдал по службе и считал себя борцом за угнетенных. Он часто заступался, как ему казалось, за обиженных и этим создавал себе неприятности.

Как всегда на военных кораблях, весь распорядок внутренней службы ложился на старших офицеров. Так и на "Иртыше" командир возложил на Шмидта всю тяжесть устройства внутренней жизни и ведения работ по переделкам. Первое время он всецело отдался этой деятельности, но вскоре она ему надоела, так как вообще был склонен работать порывами, а не систематически.

Наша команда в своей главной части, как и офицеры, была призвана из запаса, и понятно, что матросы, которые только что отслужили семь лет, очень тяготились внезапным возвращением на службу Они только что успели осесть на земле и начали втягиваться в близкую их душе жизнь, как грянула непонятная для них Японская война, и им опять пришлось все бросить и ехать служить. В довершение ко всему, эта новая служба не ограничивалась простым выполнением обязанностей, а грозила опасностями, угрожала самой жизни.

Такой личный состав как боевой материал, конечно, не был особенно высокого качества, и с ним неприятно и трудно было иметь дело. Кроме того, по обычаю того времени к нам из экипажа сплавили много оштрафованного элемента, который вел себя и совсем плохо. Шмидт энергично боролся со всеми отрицательными сторонами команды и действовал решительно. Я сам видел, как он несколько раз, выведенный из терпения недисциплинированностью и грубыми ответами некоторых матросов, их тут же бил. Вообще, Шмидт никогда не заискивал у команды и относился к ней так же, как относились и другие офицеры, но всегда старался быть справедливым.

Шмидт был незаменимым членом кают-компании: веселым собеседником, хорошим товарищем и приятным компаньоном при съездах на берег, и мы, молодежь, за это его очень любили. Но и его общительность и веселость отличались порывистостью, и часто на него находили периоды хандры и апатии, тогда разговорчивость пропадала, и он ходил мрачный и нелюдимый.

Близко он сошелся только с кадровыми морскими офицерами, а с офицерами торгового флота хотя у него и были хорошие отношения, но не близкие. Что мы особенно в нем ценили, это игру на виолончели. Когда он по вечерам имел настроение, то садился у двери своей каюты и начинал играть... Нежные, задушевные звуки лились так красиво, сливаясь с шепотом морских волн, и исчезали где-то вдали, в темноте сгустившихся сумерек. Он долго играл, а мы, как очарованные, сидели кругом и с напряжением слушали. Много приятных вечеров он доставил нам своей игрой. В игре Шмидта выливалась вся его душа — мятежная, неудовлетворенная, уносящаяся за химерами, и всегда несчастная, но гордая.

Он, несомненно, был поэтической натурой и сам себя не понимал и, во всяком случае, меньше всего походил на революционера-фанатика. Ни холодного расчета, ни честолюбия и цинизма в нем не было. Увлекаясь желанием сделать России что- то хорошее, он попал на ложный путь и заблудился.