Читаем без скачивания Птица у твоего окна - Гребёнкин Александр Тарасович

***

К середине дня в отдаленной части парка, среди художников стал возникать неясный глухой шум, волнами долетавший до Антона, Володи и Тани. Слышались споры, с отдельными громкими возгласами, чей-то хрипловатый голос что-то доказывал.

– Видимо пожаловало какое-то начальство, – сказал Володя. – Сейчас будут придираться насчет цен, тематики и прочего…

Антон ушел в толпу, узнать, в чем дело. Вернулся он скоро, был хмур, махал рукой, что-то шепнул Володе на ухо. Лицо последнего стало сосредоточенным и замкнутым.

– Могут и разогнать, – сказал Антон Тане.

Таня хотела спросить его о сути дела, но не успела.

Толпа разошлась, и вот уже полотна соседних художников разглядывала группа представительных мужчин. Пожилой, достаточно крепкий человек, в дорогом сером пальто и шляпе, что-то громко говорил, указывая рукою в перчатке. Его спутник – длинный и худой, что-то отмечал в блокноте. Третий – молодой, маленький, временами щелкал фотоаппаратом, то отходя, то приседая, выбирая нужный ракурс. За ними шел милиционер.

Тане стал слышен отрывок их разговора:

– … Но отражения жизни народа, как не было, так и нет. … Где трудовые подвиги рабочих? Или колхозников? Где все это? Что это за полосы и круги? А тут просто краской наляпано. Мазня какая-то! Ничего непонятно, неудобно смотреть! А вам самим не стыдно? А сколько стоит эта…? С ума сошли!

Пожилой покачал головой, поправив шляпу и весь преисполненный достоинства, двинулся дальше, одновременно махая перчаткой, что-то выговаривая длинному. Тот кивал, вздыхая и разводя руками.

Они остановились у картин Володи и Антона. Цепкий, скептический взгляд пожилого мужчины, быстро скользил по полотнам.

Длинный, опережая своего начальника, сразу набросился:

– А где трудовые будни? Где то, что понятно и близко народу?

– Откуда вы знаете, что именно понятно и близко народу? Вы сами дома у себя картины вешаете? Неужели передовиков-комбайнеров? – сказал Володя.

Длинный махнул рукой, переглянувшись с начальником ухмылками.

– Это народу тоже понятно, – сказал Антон. – Вы спросите об этом у людей. Мы воспитываем чувство красоты, стремление к идеалу. А что касается стилей, тем, то они разные…

Длинный перебил, процедив сквозь зубы:

– В колхоз, на поле надо выезжать и видеть, как там трудятся люди.

– Но об этом уже сотни раз писали. Я предпочитаю писать о вечном…

Молчавший пожилой мужчина подал голос:

– Ну, тут, в общем-то, красиво написано. Но это же декадентство, Виктор Петрович. Буржуазный дух, упадок культуры. В работах нет реализма! Зато секс и порнография имеются, это, пожалуйста.

И он указал на портрет женщины у зеркала, сидящей полуобнаженной.

– Нет, это не пройдет. В таком виде не пройдет, ни в коем случае, – покачал головой длинный Виктор Петрович.

Антон вмешался.

– Простите, но перед вами отнюдь не порнография. Обнаженное тело писали все художники всех времен и народов, стараясь при этом передать красоту человека. Вы вспомните статуи древних греков. Вам известен Пракситель? А «Венера с зеркалом» Веласкеса? А «Маха» Гойи? Красота вдохновляет людей, их нужно воспитывать на красоте! Тогда меньше вокруг будет некрасивого и уродливого.

– Что вы мне здесь лекции о красоте читаете? – возмутился, тот, кого называли Виктором Петровичем. – Я сам все знаю. Но у вас слишком уж откровенно все изображено. В общем – то все это – буржуазные штучки!

– Не могли одетой эту барышню нарисовать? – подхватил, ухмыляясь, человек с фотоаппаратом.

– Может быть, в робе или в комбинезоне? – также иронично и едко сказал Антон. – Это была бы, по-вашему, норма приличия.

Начальник, сощурившись, сказал:

– Ничего не хочу слышать! Никаких оправданий! Голых тел не должно быть. Это развращает молодежь, падает нравственность!

Вмешался Володя:

– Да чем больше будет запретов, тем больше и будет разврата. Будут покупать непристойные, действительно антиэстетические порножурналы, начнутся всяческие отклонения. А на красоте истинной люди воспитываются, она вечна. Ведь в человеческом теле нет ничего дурного…

– Бросьте вы, – сказал начальник, явно не желая вступать в дискуссию. – Все вы мастера болтать языком. Всех вас пора уже за решетку за растление.

И повернувшись, добавил:

– Виктор Петрович, чтобы я этого больше не видел. Как хотите!

– Так что же тогда можно? – спросил Антон, с таким отчаянием в голосе, что Володя дернул его за рукав.

Таня с горечью наблюдала всю эту сцену. Преодолевая неизбежное колебание, она всей своей душой чувствовала: «Быть этого не может. Не может быть, чтобы все было плохо. Нет, наоборот, это прекрасно, удивительно! Нет, эти люди жестоко ошибаются».

В это время Володя лихорадочно доказывал главному начальнику допустимость в советском искусстве обнаженной натуры, вспоминал скульптуру Шадра, и то, что в советских изданиях, и в музеях подобное имеется, но тот, слабо отвечая, все махал пренебрежительно рукой. Собравшись было идти дальше, он остановился у последней Володиной картины, изображавшей огромное заходящее солнце, спроси цену и тут же преувеличенно громко удивился:

– За такую мазню! Тут же ничего разобрать нельзя! Почему так дорого?

Володя развел руками:

– Краски, работа…

– Безобразие, – ругался пожилой начальник. – Развели тут спекулянтов. Работать надо, а они, понимаете, мазюкают! Тунеядцы! Пора с этим кончать.

Последние слова он сказал немного тише и адресовал их длинному, затем двинулся дальше, а за ним покатилась его немногочисленная, согласная и кивающая свита.

Милиционер пристально посмотрел на Володю, улыбающегося и по привычке дергающего себя за кончик бородки, окинул взглядом молчащего, склонившего голову Антона и пошел дальше.

– Как у него глаза не выскочили, – пошутил Володя.

– Невежественные люди, – печально вздохнул Антон.

Тут же их внимание привлек мужчина в очках, который держал за руку мальчика.

– Боже, какое чудо, – говорил он, рассматривая «Бурю на море». – Посмотри, какие волны, корабль… И сколько? А.… Эх мало денег, не хватает…

– Много не хватает? – спросил участливо Антон.

– Увы! – махнул рукой мужчина, собираясь уходить, но все еще не могущий оторвать глаз от картины. – Аванс небольшой получил.

– Берите, уступаю полцены, – сказал Антон.

Мужчина, с блеснувшей радостью в глазах, засуетился, доставая деньги, благодарно глядя то на Антона, то на картину.

Он удалялся вместе с мальчиком за руку и запакованной картиной, а Таня, глядя им вслед, испытывала неподдельную радость и облегчение.

За последующие полтора часа они продали еще две небольших картины, что было довольно удачно для сегодняшнего дня.

Внезапно тихий шумок выставки прорезал громкий звук голоса в мегафоне.

– Граждане спекулянты! Просьба немедленно очистить территорию парка. Выставка закрывается и запрещается!

– Это почему же? За что? – спросила Таня.

– Вот из-за этого начальства, – сказал Антон.

Послышались голоса.

– Я бы не ушел, принципиально.

– Ребята, художники, останемся здесь!

– Хуже будет!

– Чего уж может быть хуже! Они нас отсюда прогонят, а потом уже нигде собираться не дадут.

– Правильно, правильно, – зашумели голоса.

Никто почти не тронулся с места, все были взволнованы и напряжены.

Мегафон еще раз повторил объявление.

Но мастера не умолкали.

– Они издеваются над нами! Мы что же, не люди, нам и творить нельзя, и общаться нельзя!

– Они скоро и воздухом запретят нам дышать! За людей не считают! – громко кричал кто-то.

Прокатились и замерли волны возмущения. В груди у Тани постепенно нарастал гнев.

Через двадцать минут в парк ворвался огромный МАЗ с фургоном защитного цвета. Он распугивал прохожих, неистово сигналя, опрокинул несколько картин, остановился, а затем стал пятиться назад.

– Ты смотри, куда едешь!

– Что вы делаете!? – раздавались возмущенные голоса.