Читаем без скачивания Свинцовый монумент - Сергей Сартаков

Все отпуска она проводит только дома, у постели матери. Это

первый случай, когда она решилась оставить ее на попечение соседок

на целые три недели, чтобы самой побыть на свежем воздухе таежном.

Кто подал ей эту соблазнительную мысль? Только ли Зенцовы? И кто

повинен в том, что Даша потерялась?

Андрей Арсентьевич откинул брезентовый полог палатки.

Выскочил, вслушался. Ему почудился шорох где-то в дальних кустах.

Вот и еще хрустнула ветка. И снова. Теперь левее, как бы отдаляясь.

Ведь это же шаги в безмерной усталости бредущего человека! От

напряжения зазвенело в ушах. Он негромко окликнул:

"Даша?"

И в ответ донеслось:

"Да-а, Андрей Арсентьевич!"

Она так всегда отзывалась по телефону. Немножко нараспев

выговаривая "Да-а" каким-то очень радостным, чистым голосом, словно

умытым родничковой водой. И всякий раз тогда ему хотелось, не

начиная разговора, заново повторить свой звонок, чтобы услышать

только именно это светлое, вопросительно-утвердительное "Да-а...".

Ветка хрустнула опять.

"Дашенька! - полным голосом вскрикнул он. - Даша!"

И вломился в еловую чащу. Колючую, жесткую, сразу цепко

схватившую его за рукава и хлестнувшую в лицо мокрым холодом.

Даша?

Но тут же слева от него в землю туго ударили легкие копытца,

должно быть, косуля, и широким махом - невидимая - она поскакала

вниз по косогору.

Руки безвольно повисли, цепкие елочки их отпустили, перестали

держать. Звон в ушах прекратился. Мираж, всколыхнувший радостную

надежду, исчез. Ночь, тоскливая, темная ночь продолжалась. Давила

сердце наступившая мертвая тишина, в которой даже стука падающих

капель дождя не было слышно.

Только беззвучный голос из неведомой дали звал и молил с верой

в него одного: "Да-а, Андрей Арсентьевич... Да-а..."

1

Ночи, казалось, не было конца. Бессмысленно валяться в постели, если все равно уже не уснуть и если все решено. Не зажигая огня, чтобы не разбудить своих товарищей по комнате в студенческом общежитии, Андрей встал, на ощупь втолкнул в чемодан разную мелочь, оставшуюся неуложенной с вечера, оделся и вышел на улицу. Октябрьский низовой ветер гнал по земле сухую пыль, скоробленные тополевые листья.

До поезда два с лишком часа. Можно не торопиться. Надо только еще раз мысленно проверить, все ли, что следовало сделать, сделано. Кажется, все. Единственно: не попрощался с Седельниковым. К нему теперь для свободного разговора в любую минуту не зайдешь. И не потому, что он "повысился", стал секретарем обкома партии, а потому, что действительно по горло занят горящими делами. Но Алексей на это не обидится. Он обидится на другое: почему все-таки пренебрег его мнением, поступил ему вопреки. Но ведь Седельников и сам не любит "или", а здесь выбора не было.

Военком, несколько раз перечитав повторное заключение медицинской комиссии, спросил:

"Не понимаю. Чего вы еще требуете от меня?" Он едва держался на ногах от усталости.

Андрей его перехватил при выходе из кабинета, заставил вернуться к столу.

"Товарищ военком, я прошу, настаиваю: пошлите меня на фронт добровольцем. Не знаю, зачем была нужна первая и теперь повторная комиссия? Добровольно - это же значит не по обязанности и потому..."

"Простите, товарищ Путинцев, - перебил военком. - Во-первых, добровольно - это по обязанности. По обязанности человека перед собственной совестью, не позволяющей ему отсиживаться в тылу. Во-вторых, мы посылаем добровольцев - подчеркиваю! - на фронт. А не на смерть. Для вас вполне возможную еще в пути. Комиссия это вторично подтвердила".

"Я вас просил не комиссовать меня!"

"Дела наши на всех фронтах, товарищ Путинцев, пока что складываются очень тяжело. Вы это знаете. И я знаю. Но это не означает..."

"Это означает, что я должен поехать. Даже без воинских документов, если вы их мне не дадите. Поеду со своим белым билетом".

Военком тяжело переминался с ноги на ногу. Под глазами у него обозначились резкие черные круги. На впалых щеках, иссеченных глубокими морщинами, проклевывались седые волоски. С утра, должно быть, из-за спешки он не успел побриться.

"С поезда снимать я вас не стану, Путинцев. Однако и никаких документов не выдам. Вы не мальчишка и можете действовать как найдете нужным, - устало сказал военком. - Тем более, что такое война, вы уже испытали на Карельском перешейке. И я очень ценю, - он поправился, - Родина ценит ваш искренний патриотический порыв. Но разве в тылу - поскольку в строй зачислить нельзя вам что-то мешает исполнить свой гражданский долг так, как этого требуют обстоятельства военного времени?"

"Учить детишек рисовать морковки? Ведь я только учитель рисования".

"Знаю, - сказал военком, - и знаю, что вы хороший художник. Звонил мне товарищ Седельников. А детишек учить рисованию нужно даже и в военное время. Может быть, не только морковки, еще и танки, самолеты, все, что дети самостоятельно рисуют сейчас, думая об отцах, которые бьются насмерть с фашистами. Так что ваша работа тоже для фронта. Поставьте себя на место отца, которому в окопе передают письмо сына со вложенными в него рисунками. Какую силу это придает бойцу! Разве подсказ учителя здесь будет лишним? Разве ту ярость благородную, которой сейчас наполнен весь наш народ, не сумеете в рисунке передать ученикам? Так, чтобы это - пусть каракулями! отразилось в их детском видении грозного поля битвы, куда они в поддержку отцам шлют свои танки и самолеты. Если хотите, так и морковку! И давайте прекратим наш спор, Путинцев. Время позднее, а мне нужно подготовиться к докладу на бюро обкома".

Примерно то же говорил и Седельников. Еще раньше, чем Андрей стал добиваться зачисления добровольцем через военкомат. Только Седельников был категоричнее. Напоминал, что ведь совсем недавно и неспроста укладывали Андрея врачи в больницу, где поднимался вновь вопрос об операции и вновь было признано, что в данный момент ее делать нельзя.

Ну что же, больница больницей, случилось действительно так, что Андрей сам "спустил курок с предохранителя", превысил свою власть над "клеточками" тела. Но эту власть себе он вернул. Он в этом уверен.

Возможно, военком и Седельников правы, считая, что и учитель рисования - особенно белобилетник - по-своему тоже боец. Но - зачем хитрить? - никак не передней линии фронта. И потому для него, Андрея Путинцева, нет выбора. Вернее, сделан уже. В тылу он оставаться не может. Этого совесть ему не позволит, военком правильно угадал. Да и с винтовкой он не боец. Но если его способности рисовать полезны здесь, почему они будут менее полезны на фронте?

Седельников, убеждая его, говорил:

"Подумай, Андрей, есть твердые правила и есть столь же закономерные исключения из правил. Нельзя считать, что исключения - какой-то низший, постыдный, что ли, разряд этих правил, из которых сделаны исключения. И вот тебе правило: учитель должен иметь педагогическое образование; исключение: Андрей Путинцев, отлично владеющий мастерством художника и умеющий передать это искусство своим ученикам. Правило: получившие опасное ранение в сердце погибают; исключение: тот же Андрей Путинцев. Правило: все способные носить оружие должны сражаться; исключение: те, кто еще более, чем в сражении, необходимы для работы в тылу. И ты, Андрей, ко всем этим правилам попадаешь в разряд законных, обоснованных исключений. С тем важным добавлением, что ведь оружие носить ты не способен. И потому не терзай себя сомнениями. Иди к себе в школу, работай спокойно. "Спокойно" - так говорят врачи. А уж как выйдет на деле, не знаю".

Он тогда возразил Седельникову:

"Правила, исключения - это все игра словами, Алексей. Кстати, если даже так, то правило: все неспособные носить оружие остаются работать в тылу. А исключение: Андрей Путинцев, который не может себе это позволить".

Седельников взорвался:

"Я играю словами? Ну нет! Это я под тебя подделывался, художники мир видят в образах. Не вышли "образы", черт с ними! Тогда вот тебе мое мнение в обыкновенных словах. Большую или маленькую..."

"Никаких "или", - вставил Андрей.

"...здесь ты маленькую пользу общему делу приносишь. Так может случиться, что ты, не доехав даже до фронта, сразу в госпитале чужое место займешь, которое раненому бойцу вот как необходимо..."

"Может, и умру еще по дороге", - снова вставил Андрей.

"Вполне допускаю и это, - еще более горячась, сказал Седельников, если тебе так хочется задирать меня. Только как я в твоих глазах выгляжу? Поздоровее тебя, а сижу вот в обкомовском кабинете и еще других уговариваю: оставайтесь в тылу, вместе в хорошей компании веселее".

"Так грубо я не думал, Алексей, но вообще-то вместе с тобой мне там было бы, конечно, веселее. Мы хорошо понимаем друг друга, а это дорого".

"Ни черта ты меня не понимаешь! - с досадой сказал Седельников и как-то безнадежно бросил руки на стол. - Иначе бы ты не пришел ко мне со своим разговором, а если бы и пришел, давно бы со мной согласился. Иначе бы ты сам сообразил, что я еще раньше твоего подал заявление. Но мне отказали. И разъяснили почему. Велели здесь работать "пока". И я подчинился, тоже "пока". А ты и этого слова слышать не хочешь. Где же тут понимание?"