Читаем без скачивания Рассечение Стоуна - Абрахам Вергезе

Гхош шагнул в хромированный и лакированный мир заведения Ферраро, где постричься стоило в десять раз дороже, чем в «Джаи Хинд», индийской парикмахерской. Но у Ферраро, с его матовыми стеклами и столбиком парикмахера[43] в красно-белую полоску, человек сбрасывал пару лет. Зеркальные стены, круглые светильники, кресло из бычьей кожи, блистающее хромом рычагов и ручек, которых было больше, чем на операционном столе в Миссии, все это могло предоставить только это итальянское заведение.

Ферраро в своем белоснежном халате был вездесущ: принимал у Гхоша плащ, усаживал в кресло, набрасывал накидку и при этом непрерывно трещал по-итальянски. И неважно, что Гхош знал на этом языке только пару слов, болтовня пожилого мастера создавала некий музыкальный фон, не требующий ответа. «Остерегайся молодого врача и старого парикмахера», — гласит поговорка, но Гхошу казалось, что в их случае и сам он, и Ферраро попали в надежные руки.

Прежде чем стать парикмахером, Ферраро служил в войсках в Эритрее. Если бы они говорили на одном языке, Гхошу было бы о чем его расспросить. Он бы с интересом послушал об эпидемии тифа сороковых годов, когда в светлую голову какого-то итальянского чиновника взбрела замечательная мысль опрыскать весь город ДДТ и тем самым избавиться от вшей и болезни. Или о том, как итальянцы боролись с венерическими заболеваниями в войсках, которым в Асмаре явно недоставало шести официальных итальянских гарнизонных путан.

Ему захотелось излить перед Ферраро душу, рассказать, как его мучает ревность и что приходится уезжать из страны из-за женщины, которая не воспринимает его любовь всерьез. Ферраро с легким щелчком опустил спинку кресла, вид у него был такой, словно он интуитивно прочувствовал проблему и сделал первый шаг к ее решению. Никто и не догадывался, что в это самое мгновение сердце сестры Мэри перестало биться.

Мастер нежно обернул Гхошу шею первым горячим полотенцем, потом взялся за второе, а закончив процедуру, тактично стих. Гхош услышал, как мастер на цыпочках подкрадывается к месту, где оставил сигарету, и затягивается.

Какое умение услужить, подумал Гхош. В том, что парикмахерское искусство — призвание Ферраро, не было никаких сомнений, его инстинкты были безошибочны, а на лысину не стоило обращать внимания.

Благоухая лосьоном после бритья, Гхош сел за руль, внимательно, словно в последний раз, огляделся по сторонам и поехал вверх по крутому склону Черчилль-роуд мимо Джаи Хинд. На светофоре пришлось виртуозно поиграть педалью газа и сцеплением, пока не зажегся зеленый. Свернул налево, миновал лавку пряностей Ванилала, ткани Вартаняна и остановился у почты.

Прокаженная девочка, застолбившая участок, где частенько попадались иностранцы, казалось, за одну ночь выросла, превратилась в девушку. Груди ее распирали ткань шамы, нос сделался совсем плоский. Гхош положил в протянутую ладонь один быр.

На звук кастаньет он обернулся. Листиро, чистильщик обуви, с ящиком, украшенным бутылочными колпачками, смотрел на него снизу вверх. Перед почтой стояло с полдюжины мужчин, они курили или читали газеты, а листирос надраивали им ботинки. Это тоже занесли итальянцы, подумал Гхош, люди чаще чистят обувь, чем моются.

Начал накрапывать дождик, руки чистильщиков задвигались с удвоенной быстротой. На загривке у паренька Гхош заметил белое пятно. Неужели гумма?[44] Такой молодой — и уже рубцы от леченного сифилиса? Venereum insontium — благоприобретенный сифилис — по-прежнему фигурировал в учебниках, хотя Гхош в него не верил. Врожденный сифилис — другое дело, мать заражает ребенка еще в утробе, а все прочие формы, как он считал, передаются только половым путем. Он видел, как пятилетние дети, нимало не смущаясь, изображали половой акт.

Внезапный ливень загнал Гхоша в машину. Зажглись уличные фонари. Автобусы «Амбасса» сделались ярко-красными. На крыше трехэтажного здания «Оливетти» (где размещались также «Пан-Ам», «Венеция Ристоранте» и «Мотилал Импорт-Экспорт») загорелась желтая пивная кружка, увенчанная шапкой белой пены, погасла и зажглась вновь. Когда эту рекламу только установили, она была предметом всеобщего удивления. Босоногие пастухи, что гнали стада овец на праздник Мескель, застывали, разинув рты, и мешали уличному движению, а скотина разбредалась куда хотела.

В «Баре святого Георгия» дождь гвоздил по зонтам с надписью «Кампари», установленным во внутреннем дворе. В помещении было полно иностранцев и местных, готовых потратиться на изысканную атмосферу. Из-за стеклянной двери просачивался аромат canoli, biscoti, шоколада cassata, молотого кофе и духов. Звуки патефона смешивались с гулом голосов, звяканьем чашек, скрежетом отодвигаемых стульев и стуком стаканов о покрытые пластиком столы.

Гхош уже было расположился возле бара, когда увидел в зеркале отражение Хелен — она сидела за столиком в дальнем углу. Близорукая, она, наверное, его не разглядела. Ее иссиня-черные волосы подчеркивали благородные черты. Она не обращала никакого внимания на своего кавалера, которым оказался не кто иной, как доктор Бакелли. Инстинкт подсказывал Гхошу немедленно удалиться, но бармен уже ждал, и он заказал пиво.

— Боже мой, Хелен, какая ты красавица, — пробормотал про себя Гхош, не отрывая глаз от отражения.

Своих девушек в штате «Бара святого Георгия» не имелось, но администрация не возражала, если к ним заглядывали высококлассные дамы. Хелен положила нога на ногу, скромно прикрыв юбкой сливочно-белые бедра. Ягодицы у нее были такие, что подкладывать подушку не требовалось, родинка у подбородка придавала лицу особое очарование. Только почему у самых красивых девушек смешанной расы — килли, как их часто называли, хотя в этом определении было нечто унизительное — обязательно такой высокомерно-утомленный вид?

Бакелли — в кремовом пиджаке, с торчащим из кармана шелковым платком в тон галстуку — казался сегодня значительно старше своих пятидесяти с чем-то лет. Его тщательно постриженные усы в ниточку, сигарета в руке, невозмутимая поза бесили Гхоша, поскольку напоминали о том, что он сам тяжел на подъем и в Африке все эти годы его удерживает только инерция. Гхошу нравился Бакелли, врач тот был не слишком выдающийся, но хорошо знал пределы своих возможностей в медицине, а вот в выпивке эти пределы соблюдал не всегда.

Ровно неделю назад Гхош был потрясен, увидев вдрызг пьяного Бакелли; тот семенил по проезжей части в районе Пьяццы и распевал «Джовинеццу»[45]. Близилась полночь, и Гхош, остановив свою машину, попытался усадить в нее пьяного, но тот оказал сопротивление, выкрикивая что-то насчет Адовы и реванша. Он будто снова грузился на военный корабль в 1934 году, снова был молодым офицером 230-го легиона национального фашистского ополчения и собирался сражаться за дуче, покорить Абиссинию и смыть позор поражения от императора Менелика в битве при Адове в 1896 году. Тогда десять тысяч итальянских солдат при поддержке эритрейских аскари вторглись из своей колонии, чтобы захватить Эфиопию. Их разбили босоногие бойцы императора Менелика с копьями и ружьями «ремингтон» (которые им продал не кто иной, как сам Рембо). Ни одна европейская армия не понесла в Африке столь позорного поражения. Оскорбление оказалось настолько глубоким, что даже люди вроде Бакелли, которые родились позже, жаждали реванша.

Гхош до своего приезда в Африку не понимал всего этого. Он не знал, что победа Менелика вдохновила движение Маркуса Гарви[46] «Назад в Африку», пробудила панафриканское сознание в Кении, Судане и Конго. Для осознания всего этого надо жить в Африке.

Прошло сорок лет, и Муссолини, пылая жаждой мести, решил действовать наверняка — его лозунг был «Победа любой ценой». Qualsiasi mezzo — эфиопская кавалерия с кожаными щитами, копьями и однозарядными ружьями — наткнулась на единственного врага — облако фосгена, который успешно удушил всадников, и плевать на Женевский протокол. Бакелли участвовал во всем этом. И, глядя теперь в багровое лицо пьяного, карикатурно маршировавшего по Пьяцце, Гхош понял, как он, должно быть, гордился победой.

С того дня Гхош не видел итальянца.

Он тихонько сидел у бара, наблюдая за парочкой в зеркало. Когда Гхош впервые увидел Хелен, он безумно влюбился — на какие-то несколько дней. При каждой встрече она ему говорила: «Дай мне, пожалуйста, денег». А когда он спрашивал, на что, подмигивала, надувала губы и выдавала первое, что придет в голову, типа «Мама умерла» или «Мне нужно сделать аборт». У большинства девчонок из бара были золотые сердца, и они в конце концов удачно выходили замуж, но сердце Хелен было из неблагородного металла.