Читаем без скачивания Алеша, Алексей… - Леонид Гартунг

— Только слышал.

— Она поминает мать, а я, хоть убей, никакой Алевтины Викторовны не помню. Может, воровка какая проникла?

— Что у нас воровать?

— И то правда.

— А шуба на ней знатная, — вставил слово Георгий Иванович. — С иголочки и сукно старинное, синее. Теперь такого не изготовляют.

— А я, именно, что касается, все принюхивался, — вмешался в разговор Захар Захарыч, — у нее духи… будь я помоложе… голова кругом идет…

— Ты скажи: воровка или нет?

— Конечно, не воровка, — ответил я.

— Воры — они разные бывают, — начал поучительно Георгий Иванович. — Помню, еще в мирное время, в тысяча девятьсот двенадцатом году…

— Хватить молоть-то, — остановила его Аграфена Ивановна.

Шубу Литы я разглядел днем. Шуба, правильно сказал Георгий Иванович, оказалась знатная, с широченным воротником из какого-то серого пушистого меха — так и хотелось зарыться в него лицом. Шуба таила в себе нечто вызывающее. Прямо-таки классово чуждая. И сама Лита была красива тоже как-то не по-нашему. Таких я видел в кино — молоденьких, капризных дворяночек. Она первая заглянула ко мне.

— Оказывается, здесь человек? А я удивилась — слышу кто-то живой шевелится. А это что?

— Коптилка такая.

— Для освещения? А ты сам кто?

— Столяр.

— Это что за книжка? Лев Толстой? Для меня это слишком умно. Мне больше нравится Стефан Цвейг. Ты читал? «Двадцать четыре часа из жизни женщины» — вот это вещь! Все про любовь.

Сдерживая смех, серыми большими глазами заглянула мне в лицо.

— Что у тебя за манера — отворачиваться, когда с тобой разговаривают? Невежливо… Но только ты не влюбись в меня. В меня все влюбляются. Мужчины, конечно… Что так смотришь? Я шучу. И ты пошути, а то скучно.

Так состоялось наше знакомство.

Через неделю Лита поступила воспитательницей в детский сад завода резиновой обуви. Аграфена Ивановна сразу почуяла, что от Литы будет чем поживиться. Старуха уступила ей свою кровать — самое лучшее место, поближе к печке, а сама устроилась на узеньком «фотографическом» диванчике.

Георгий Иванович укрепил от пола до потолка две деревянные стойки, а между ними натянул ситцевую занавесочку. За занавесочкой поставил тумбочку, повесил ковер, изображающий султанский дворец, озеро перед ним и белых лебедей, которых кормит красавица с косами до земли. А на ковер Лита повесила гитару. Теперь никак не могу вспомнить, откуда она взяла ее. Приехала она без гитары.

Иногда играла на ней и пела нарочито грубым цыганским голосом. Песни ее в нашей обстановке звучали странно.

Где вы теперь? Кто вам целует пальцы?Куда ушел ваш китайчонок Ли?Вы, кажется, любили португальца,А может быть, с малайцем вы ушли?..

Не допев песни, Лита, раздраженно загремев струнами, начинала другую:

Я безумно боюсь золотистого пленаВаших медно-змеистых волос.Я влюблен в ваше тонкое имя, Ирена…

Вскоре выяснилось, что Лита успела обзавестись «покровителем». А как его иначе назовешь? Виктор Аверьяныч старше ее лет на двадцать. Начальник охраны пригородного совхоза. Плечистый мужик в белых бурках, в серой собачьей полудошке и дорогой лисьей шапке. Из-за этой полудошки от него всегда несло собакой. Или мне только так казалось?

Аверьяныч курил папиросы, и Лита баловалась вместе с ним. Папиросы в те времена в обычных магазинах не продавали, их доставали люди, имеющие большие связи. Аграфена предостерегала Литу:

— Смотри, девка, привыкнешь.

Лита кидала к печке недокуренную папиросу.

— Вы меня не знаете. Захочу — сразу брошу.

Аверьяныч мне сразу и окончательно не понравился — самоуверенный, несколько потрепанный, всегда бодрый, куда-то спешащий.

У нас он появлялся на несколько минут, пока Лита за занавеской красила губы и пудрилась. От нечего делать Аверьяныч заговаривал с Георгием Иванычем:

— Как живем, отец?

— Помаленьку, — скромно отвечал старик.

— Ничего, дед! Держи хвост трубой. — И хохотал.

Меня почему-то злил его развязный тон, его всегда улыбающиеся губы. Непонятно, чем он нравится Лите.

Однажды я спросил ее:

— Зачем ты уехала из Москвы?

Лита ответила не сразу, и мне показалось, что-то дрогнуло в ее голосе.

— Много знать будешь — скоро состаришься.

Раза два в неделю Аверьяныч подкатывал на щегольском карем жеребце, укутывал Литу в медвежью доху и увозил в легких санках неизвестно куда. Возвращалась она поздно. Ожидая ее, Аграфена Ивановна не закрывала дверь. Лита кралась вдоль печки, стараясь не шуметь, и обязательно роняла кочергу, которой подпирали дверцу плиты. Скрипели половицы, скрежетали пружины кровати, бессмысленно звенели струны задетой нечаянно гитары.

Я догадывался, что Аверьяныч был человек со связями. В этом я окончательно убедился после того, как к нам явился монтер и подключил нашу квартиру к сети. Правда, пользоваться лампочкой имела право только Лита. Провод с патроном монтер протянул к ней за занавеску, но девушка проявила щедрость и подвесила лампу посредине комнаты. В результате даже в нашем закутке стало так светло, что можно было читать.

Не знаю, с чем это было связано, с покровительством Аверьяныча или с работой в детском саду, но Лита приносила домой батоны, манную крупу, сметану. И деньгами она распоряжалась очень свободно. Помню, встретил Литу, когда она возвращалась с базара. В сетке она несла большой кусок свинины с белыми прожилками сала. Такой кусок стоил несколько сот рублей.

Как-то поздним вечером я был у себя один. Лита пришла ко мне, села на наш единственный табурет и стала «задираться»:

— Тебе нравятся мои духи?

— Не думал.

— А как по-твоему — я красивая?

— Даже слишком.

— Это плохо или хорошо?

— Не знаю.

— Скажи: что ты думаешь о Викторе?

— Что за Виктор?

— О Викторе Аверьяныче.

— О нем я не думаю.

— Неправда. Как ты считаешь?

— Вам видней.

— Или любовь с водкой не бывает?

Я видел, что ей хочется поссориться со мной, а мне ссориться не хотелось. И вдруг с ней что-то случилось. Без злобы, с усмешкой проговорила:

— А ведь мечтала стать артисткой… Чем-то вроде Франчески Гааль. Теперь с этим покончено. Из института меня, конечно, вытурили. Была студенткой, а теперь никто…

— Так не бывает, чтоб никто.

— Значит, я стала…

Она сказала грязное слово так неожиданно, что я вздрогнул и вдруг понял, что она пьяная. Как я раньше не заметил?

— Не надо так, Лита, — попробовал я успокоить ее.

— Разве я не угадала, что ты обо мне думаешь?

— Нет, не угадала. Я знаю — ты хорошая.

— По головке гладишь? А я не маленькая и не хочу, чтобы меня гладили…

— Я сказал, что думал.

— Слишком уж ты вежливый, — проговорила она раздраженно и ушла.

Было непонятно, зачем она пытается вызвать меня на ссору. Меня смущала ее красота. Неловко было смотреть в лицо. В нем виделось мне нечто излишне откровенное, обнажающее то, что надо скрывать.

Я написал «красива», но это неверно. Иногда лицо ее становилось почти отталкивающим. Когда она сердилась. И не только в лице, во всем ее облике появлялось что-то чужое, от нее так и веяло холодом, как зимой от плохо заклеенного окна. А вот если настроение хорошее, вся она становилась добрая-предобрая, и душа вся нараспашку. Впрочем, это, возможно, только казалось. Одно я заметил точно — ей нравилось меня смущать. Как уставится на меня «такими» глазами! Я даже не выдержал:

— Зачем ты на меня так смотришь?

— Ты мне нравишься.

Конечно, она это так говорила, первое, что на ум придет. Это я хорошо понимал, но все-таки смущался, краснел.

А жизнь шла своим чередом. Незадолго до нового года Аграфена Ивановна привела новую жиличку — Настасью Львовну — маленькую сухонькую старушку, остриженную под машинку, и объяснила:

— Вот она выписалась из больницы, а деваться некуда. Никого у нее нет, а сама, видите, какая… Из дворян, между прочим.

Место Настасье Львовне определили на сундуке у окна. Здесь старушка никому не мешала. Спала на сундуке, подставив под ноги стул, обув валенки, натянув на себя все, что у нее было теплого. Голоса ее я долго не слышал. Встречаясь со мной, она поспешно сторонилась и что-то шептала, должно быть, здоровалась.

Аграфена Ивановна сказала мне, что это ее старая, еще дореволюционная заказчица. В молодости — красавица, каких мало. Звали ее тогда Аннет. Служила гувернанткой в семье купца-миллионера. Потом стала его любовницей. Он возил ее в Париж и в Неаполь. Купил ей дом на Почтамтской. Во время революции купец бежал с Колчаком. Звал с собой и Аннет, но она не захотела покинуть родину. В двадцатых годах дом у нее отняли. Жила уроками французского языка, потом уборщицей, затем собирала целебные травы и сдавала в аптеку. А когда ослабли ноги, стала продавать веники около Громовской бани. И вот теперь поселилась у Аграфены Ивановны. От прошлого осталась только засаленная французская книжка — старинные народные сказки. В ней лежала бархатная закладка с вышитой бисером серой кошечкой на желтой подушке.