Читаем без скачивания Скандальная молодость - Альберто Бевилакуа

Не хватало Терезы Мадои, что доказывало, что она была осведомительницей.

Группа поднялась по лестнице, которая вела на террасу; когда они на нее вышли, луна висела высоко-высоко, на озере в парке флаги покрылись инеем и застыли в неподвижности. Пока проходили первые отряды, направляющиеся к плацу, городок еще спал.

Одна из девушек затянула Песню Котов, или песенку о подлом Никотере:

— В железной клетке на столбе мы подвесим толстомясое Его Превосходительство и протухшие задницы мертвых Превосходительств, командиров обгаженных ночных горшков. Вот такая наша песенка тюр-люр-лю…

Она была, как и их поступки: ребяческой и жестокой. Истоки ее лежали в крестьянских ругательствах; в искаженных евангелиях; в тайных похоронах, когда над гробом не произносят ни благословений, ни молитв, как не произнесут их над гробом, в котором увезут из пансиона «Конь» умершую накануне Серену Пеццали; и в заунывных песнях сумасшедших домов:

— Баба жаба, ути-ути, ути-ути, баба жаба. Песенка тюр-люр-лю…

В крамольных куплетах:

— Ди Рудини, жадная глотка, только жрет, пьет да…!

Они пропели это все вместе, подходя к парапету и по сигналу одновременно освобождая руки: летя к откосу железной дороги, куртки неуклюже имитировали своих орлов, галстуки переплелись и образовали круги. Пистолеты они оставили.

Когда Итало Мори услышал выстрелы, он, не понимая, бояться ему или ликовать, спросил себя: «Кто это? Какой-то обезумевший военный? В таком случае могли возникнуть осложнения. Или, наоборот, провансальцы?» Он тут же уверил себя: «Провансальцы!» Это была удача. Казначеи передвигались, имея при себе, с согласия префектов, оружие и разрешение воспользоваться самым незначительным предлогом для того, чтобы устроить бойню, в результате которой эти мерзавцы будут раз и навсегда стерты с лица земли.

Месяцами, годами они их поджидали. Уверенные в их существовании, знающие о них все, до мельчайших деталей, хотя провансальцев никто никогда не видел, так что волей-неволей приходилось признать хотя бы то, что они были хитрыми и опытными профессионалами.

Мори слез с кровати и, сколько ни искал, не нашел ничего, кроме халата Дзелии; чертыхаясь, он натянул его, поскольку годилась любая форма, тут даже их извечные враги не смогут возразить, ибо, по данным префектов, они сами носили в левом ухе цыганскую серьгу, на щеках у них были родимые пятна, на лбу — морщины, и были они хуже своих женщин, которые все до одной славились как воинствующие лесбиянки; будучи верными союзниками тунисцев, они верили в томления извращенного мистика Кришнамурти; их дома назывались Бонбон. Тогда как люди, подобные Мори, довольствовались Ортигарой и Изонцо.

Он бросился вперед, стараясь не споткнуться о крольчиху, которая каким-то таинственным образом все еще оставалась в комнате, объятая ужасом, и то пулей вылетала из-под кровати, то так же стремительно пряталась обратно. Только в конце лестницы, когда он уже высунул голову на террасу, он вспомнил, что табельное оружие не могло лежать во внутреннем кармане халата, и что у женских халатов обычно вообще нет внутренних карманов.

Дзелия увидела, как они появляются с воинственным видом, некоторые даже вооружились опасными бритвами, которые девушки держали в номерах для самозащиты; но у пистолетов в стволе были пули, и поэтому, когда они наставили их на казначеев и велели подойти к парапету, те безропотно подчинились.

— Теперь, — пригрозили они, — мы сбросим вниз вас, как сбросили ваши вещи.

Потом приказали Мори:

— А тебе придется повторить здесь тройное сальто, которое ты нам показываешь в номерах.

Тем временем подошла Ольчези в сопровождении своих помощников; на ее взгляд, во всем было виновато зеркало инфанты.

— Прыгай, Небесная Серенада!

И Мори прыгнул.

Тогда раздался смех, который, как показалось Дзелии, продлился несколько часов. Он вырвался из уст ее подружек, служащих, клиентов, всех, кто проходил мимо; и продолжал звучать даже тогда, когда отряд полицейских в парадной форме вломился в дом и обыскал его сверху донизу, но, не обнаружив следов ни провансальцев, ни каких-либо иных подрывных элементов, продолжил свой путь к плацу.

Смех, который не заглушили ни музыка военных духовых оркестров, ни звон колоколов; который послужил ответом Ольчези, когда она позвала Дзелию, чтобы сообщить ей о том, что, по приказу Мори, подлежащему выполнению в воскресенье, то есть в тот же день, она должна покинуть пансион. Может быть, ей это просто казалось, но смех продолжался и тогда, когда день клонился к вечеру и она совсем уже собралась уходить: она услышала, как он пронесся по опустевшим ящикам, по убранной постели, по запертому чемодану, отразился от зеркала инфанты.

Спускаясь по наружной лестнице во двор, она увидела только руки своих подруг. Они махали ей на прощание, аплодировали, тянулись вверх, чтобы зажечь первые лампы, закрывали окна, уже уставшие от того множества историй, которые вскоре случатся.

Эти руки, подумала она, неподвластны времени.

— Куда едем? — спросил ее шофер такси.

— Куда хотите, — ответила Дзелия.

— В парке еще играют.

— В парк, — одобрила Дзелия.

Она заметила, что странным образом земля выглядела чистой, а небо казалось темной горой.

Шофер, который от ее молчания чувствовал себя не в своей тарелке, воскликнул:

— Печальные истории любви!

— Что в этом смешного? — спросила Дзелия.

— Ничего. Это я так.

VIII

Он принимал роды у коров и делал аборты женщинам.

Ренато Ченси, которого прозвали Гореплаватель, потому что он когда-то дерзко отправился на поиски приключений в Адриатическое море, откуда вернулся весьма грустным, жил в Порто ди Леванте: точнее, на острове Альбарелла. Он плавал от конюшни к конюшне на лодке, на носу которой был светящейся краской нарисован петух, и казалось, что этот петух с большим красным гребнем парит над окутанными туманом болотами. Время от времени Ченси арестовывали, потому что он не был ни ветеринаром, ни акушером, и из-за его связей с Пезанте. Но никто не мог отрицать его способности возвращать к жизни даже задохнувшихся в утробе матери телят.

Больных животных он лечил в районе Буза ди Бастименто и Сканно дель Пало в заводях, где вода была чудотворной, и о которых знал только он. О его появлении из тумана еще раньше, чем светящийся петух, возвещало жалобное мычание быков и коров, и мы говорили: Гореплаватель едет.

Женщинам, которые хотели сделать аборт, приходилось отправляться в пустынные уголки острова Альбарелла, где было безопаснее, а он ждал их, сидя на мостках, плотно закутавшись в клеенчатый плащ. Я устал, — говорил он, — от того, что в этом мире все постоянно беременеют. Поэтому он жил один и о его связях с женщинами не было известно абсолютно ничего. У него были свои колдовские методы. Тем, у кого срок был больше трех месяцев, он советовал отправиться к перевозу Ка Тьеполо и искупаться в заводи, которую называли Морина, то есть «Смугляночка»; она была расположена в месте, где можно наблюдать обратное течение, удивительное явление природы, суть которого в том, что морские волны сталкиваются с водами реки, побеждают их и вынуждают течь вспять, так что кажется, что По стремительно возвращается обратно к источнику.

Ченси утверждал, что в этом месте действуют противоположные силы пресной и соленой воды, и, как везде, где природа ведет себя странно, провидение проявляет себя здесь самым таинственным образом. Может быть, это была одна из тех сказок, которые он очень хорошо умел сочинять, но она действовала, и во время прилива на поверхности воды в заводи Морина часто можно было заметить головки девушек вперемешку с заградительными буйками; прилив наступал, поглощая отмели, как лава, и устоять перед ним мог только тот, кому уже нечего было терять.

У меня после этого осталось воспоминание о подъеме все выше и выше, во время которого я не открывала глаз, представляя, что возношусь к какой-то розовой мечте.

Ченси явно находил удовольствие в сценах, которыми сопровождал свои операции. И тогда, когда пользовался железом или палочками, обмотанными паклей, и тогда, когда давал выпить колдовского напитка или заставлял подпрыгивать до потери чувств, он очерчивал вокруг женщины круг, изображающий солнце с вырывающимися из него языками пламени; смуглый, худой, но крепкий, как дуб, со светлыми глазами жителя далматинских островов, он рисовал эти и другие знаки с видом демона. Он пытался заставить нас поверить, что в него вселяется некая сверхчеловеческая сила, а мы притворялись, что верим.

То, что на самом деле он просто развлекался за наш счет, рисуя вокруг нас солнца, ослов с двумя головами, тыквы, огромные, как живот беременной, и божества любви, украшенные перьями, как индейцы, было ясно по той arlia, которая сквозила в его взгляде. Я помню, что он бросал в костер ароматические травы, чтобы воздух не пропитался запахом крови и дезинфицирующих веществ, как в комнатах городских мясников, не скрывающих своего отвращения и злобы, отчего женщины чувствовали себя совершенно одинокими, как чувствует себя человек, оказавшийся на краю света; по зрелому размышлению я поняла, что это отвращение и злобу цивилизованная Италия, с которой я познакомилась, испытывала по отношению к самой себе, потому что ее общество, состоящее из мужчин, женщин и мыслителей, испытывало ужас перед жизнью, которую давало, и когда оно подводило итоги своего выживания, превращая их в философские теории, и говорило даже о такой безумной форме будущего, какой является бессмертие, на самом деле ему хотелось бы увидеть себя стертым с лица земли.