Читаем без скачивания Записки о Рейчел - Мартин Эмис

— Неплохая телега, — сказал я. — Но довольно бессмысленная в твоих устах. Может, ты и старше, но моя мать не…

— Да какое твое дело?! — Отец замолчал, но вскоре продолжил, уже мягче. — Я не вижу большого смысла в этом разговоре. — Он вынул из кармана связку ключей и стал помахивать ею из стороны в сторону. — Мы потом будем жалеть о сказанном. Чарльз…

— Все, я понял. — Жестом руки я отверг любые последующие возражения или вопросы. — Не беспокойся, я буду нем. Молчание — золото.

В уборной я помочился, откашлялся, привел себя в чувство, пропев несколько раз: «Наплюй на него, наплюй на него», — и пытался не плакать. Когда я вернулся, в комнате было темно. Рейчел спала. Я подошел к окну и стал смотреть на лес. Постепенно моя грудь перестала ходить ходуном. Я все равно не знал бы, что сказать Рейчел. Я лег рядом с ней, выгнув грудь, чтобы притупить боль в легких, и стал ждать, пока кто-нибудь не позовет нас ужинать. Долго ждать не пришлось.

Я не сводил глаз со старого козла все время, что сидел за столом, но смотреть, в общем-то, было не на что. Он был слишком занят, строя из себя Гордона — светского льва, Гордона — хлебосольного хозяина, чтобы у него еще оставалось время быть блудливым мужем или коварным ловеласом. Тем не менее он сидел между своей подружкой и ее сестрой-близнецом, тогда как моя мать на другом конце стола пыталась совладать с сэром Гербертом и Вилли Френчем — журналистом. Мы с Рейчел сидели друг напротив друга где-то посередине стола. Рейчел держалась вполне уверенно и независимо; и все же я не мог подавить в себе желания поправить или просто перебить ее всякий раз, когда она раскрывала рот.

А тем временем между сэром Гербертом и Вилли шел блестящий спор на тему современной молодежи. Я никак не мог определиться, кто из этих двоих мне более отвратителен. «Кушать подано» в отставке. Сэр Герберт наводил на мысль о мусорщике, который разбогател, выиграв в спортлото. Брыластое пористое лицо, над которым торчали клочки белесых волос, не вязалось с элегантным английским костюмом и крахмальным воротничком. В одном из ушей, по форме напоминающих вопросительный знак, пузырился крем для бритья. Ростом сэр Герберт не дотягивал и до полутора метров. С другой стороны, глядя на Вилли, вы бы могли поспорить, что он только что слез с мотоцикла, на котором носился всю жизнь на бешеной скорости. Его густые рыжие волосы были зачесаны назад в волнистую гриву; глаза тоже имели рыжеватый оттенок. Все это не давало ему преимущества в споре, хотя симпатии публики были на его стороне, чему способствовало еще и его пулеметное заикание. Сэр Герберт в лучшем случае позволял ему произнести «Я…» или «Ч…».

Герби выставил на обсуждение очередной неразрешимый парадокс, заключающийся в том, что вызывающая «неконвенциональность» молодежи на самом деле была не чем иным, как особым видом «конвенциональности». В конце концов, не стал ли вчерашний нонконформизм сегодняшним конформизмом? Кем являются все эти молодые люди, как не ортодоксами, если они претендуют на низвержение ортодоксальности?

До чего свежо, до чего ново!

Сэр Герберт обвел сидящих за столом таким самодовольным взглядом, что даже мой отец притих и заинтересованно сдвинул брови. Затем Герб решил испросить моего мнения, похвалив мой эксцентрично-строгий наряд, мои извращенные хорошие манеры, мою дерзкую опрятность. Мой ответ не был настолько уж неприличным, чтобы не привести его здесь полностью. (Он звучит так гладко, поскольку, по большому счету, это плагиат из Обращения к Моему Отцу.) В качестве извинения я стиснул лодыжку Рейчел между своих ног. Затем я сказал:

— Я совершенно с вами согласен, сэр Герберт, хотя должен признаться, что никогда не смотрел на проблему под этим углом. Мне пришло в голову, что мы могли бы провести аналогию еще дальше — например, к вопросам нравственности. Так называемая новая философия, «вседозволенность», если угодно, рассмотренная в правильной перспективе, оказывается лишь новым пуританством, где тебя обвинят в самоугнетении или в узости мировоззрения, если ты осмелишься выступить против супружеской измены, промискуитета и прочего. Тебе не позволено самостоятельно мыслить, так что в результате ты снова идешь наперекор своим инстинктам-умеренному чувству собственничества, или, скажем, этической щепетильности — в точности так, как пуритане заставили бы тебя отрицать противоположные инстинкты. Любая система основана на упрощении и, таким образом, не имеет ничего общего с реальными человеческими потребностями: так что, черт подери, назначьте мне стипендию…

В таком вот роде.

Вилли проявил свое намерение обсудить со мной эту тему, многократно произнеся: «Н…» Через пару минут Герберт предположил: «Не?» Вилли кивнул.

— Не дэ-дэ-думаешь ли ты, что абсолютная вседозволенность пэ-пэ-пэредпочтительнее абсолютной репрессивности, включая са-са-самоугнетение?

Сэр Герберт, благодаря выпивке и закуске потерявший на время способность производить членораздельные звуки, вернулся к спору

Я одарил ледяным взглядом отца и пожал плечами, посмотрев на Рейчел. Она тоже смотрела на меня и на ее лице отражались смешанные чувства.

Следующий день, суббота, был, как я теперь вижу, эпохальным.

Воспользовавшись преимуществом тинейджерского положения, мы с Рейчел после ужина решили не принимать участия в общественной жизни и пошли спать, каждый в свою комнату. Я чувствовал приближение кашля, так что сослался на усталость.

Это была одна из таких ночей: моя кровать — американские горки, постель — смятый ком, мой мозг — испорченный коммутатор стихов — речей — эссе — планов, веером выплевывающий точки и запятые.

— Что с тобой? — спросил кто-то.

— О господи. Себастьян? Что со мной? Я разваливаюсь на части.

— Понятно. — Он зажег свет в коридоре и встал, привалившись к двери. — Уже три часа ночи. Ты кричал.

— Да? Правда? Что именно?

— Не разобрал. Давай сигареты.

— На столе. Не говори матери, что это я дал.

Он исчез.

До семи я читал, как в телевизор, смотрел в окно на рассвет, затем умылся, побрился и спустился вниз. Кошачье дерьмо на полу в кухне, тяжелый винный запах из столовой — все задевало и царапало мои истонченные чувства.

Я сварил кофе, налил апельсинового сока и, как был, в банном халате, понес все это в комнату Рейчел. Она спала в позе эмбриона: белая хлопковая ночная рубашка, колени у груди, большой палец маленькой коричневой руки, как и положено, засунут в рот. Весьма мило, надо признать. Я раздвинул занавески и чуть-чуть ее потормошил.

— Сколько времени? — спросила она.

— Почти полдевятого.

Выпив кофе, Рейчел потянулась и улыбнулась мне. Я произнес что-то, вроде «Жизнь начинается», — и пододвинулся поближе к ней.

— Это поют птицы? — спросила она.

— Нет, это пищит батарея. И раз уж мы все равно об этом заговорили — ты спала с Дефорестом?

— Мм?

Она спала.

— Только с ним или еще с другими?

— Только с ним.

Я сказал:

— Ничего.

Вскоре после завтрака взрослые в танкообразном «даймлере» свалили на другой конец Оксфорда, чтобы пообедать там с какими-то второстепенными оксфордскими шишками. Им предстояло провести полдня, восхищаясь колледжами.

Когда они уехали, я спросил Рейчел, не хочет ли она съездить в город или, может, покататься на лодках. Рейчел сказала, что ей и здесь отлично.

Дом фактически не имел сада: за небольшой лужайкой позади дома начинались поля. Но зато в нескольких метрах от передней двери была роща, и мы отправились туда. Я никогда не забуду этой прогулки. Лес не отличался особой красотой: лишь изредка в нем попадались толстые дубы, да вдоль дороги, ведущей в деревню, выстроились каштаны. В основном же там росла высокая пожухшая трава, кудрявые кусты и сотни неказистых маленьких деревьев, не выше пяти метров. Но за каждым поворотом тропинки меня поджидало мое детство, каждый прутик или пучок травы казался знакомым и подавал мне знаки. Истощенный бессонной ночью, мой мозг искрился и шипел как шампанское, переполняемый воспоминаниями и предчувствиями, пока мы, спотыкаясь, молча шли по тропинке.

Мы дошли до места, где ореховое дерево лежало между двумя разлапистыми рододендронами. Место было укрыто от ветра, но не от солнца. Мы сели. Я взял Рейчел за руку и оперся спиной о ствол, понимая, что в моей голове роится слишком много мыслей, чтобы я мог сказать ей что-нибудь внятное. Я сидел, позволив лучам солнца рисовать картины на моих прикрытых веках, забавляя себя внезапно пришедшей на ум фантазией — сказать Рейчел, что я ее люблю. Обстановка располагала. Девушкам это всегда приятно, по крайней мере, если ты не требуешь немедленного ответа. Продлись, мгновение, еще хоть на мгновение.

Я открыл глаза и дал им немного поблуждать, а затем опустил, чтобы они могли, наконец, сфокусироваться на скрученных палых листьях и травинках.