Читаем без скачивания Приглашение на казнь - Владимир Набоков

-- Я уже вчера добивалась, -- а сегодня сказала себе: лопну, а пройду. Он час меня держал, твой директор, -- страшно, между прочим, тебя хвалил. Ах, как я сегодня торопилась, как я боялась, что не успею. Утречком на Интересной ужас что делалось.

-- Почему отменили? -- спросил Цинциннат.

-- А говорят, все были уставши, плохо выспались. Знаешь, публика не хотела расходиться. Ты должен быть горд.

Продолговатые, чудно отшлифованные слезы поползли у Марфиньки по щекам, подбородку, гибко следуя всем очертаниям, -- одна даже дотекла до ямки над ключицей... но глаза смотрели все так же кругло, топырились короткие пальцы с белыми пятнышками на ногтях, и тонкие губы, скоро шевелясь, говорили свое.

-- Некоторые уверяют, что теперь отложено надолго, да и ни от кого по-настоящему нельзя узнать. Ты вообще не можешь себе представить, сколько слухов, какая бестолочь...

-- Что ж ты плачешь? -- спросил Цинциннат, усмехнувшись.

-- Сама не знаю, измоталась... (Грудным баском.) Надоели вы мне все. Цинциннат, Цинциннат, -- ну и наделал же ты делов!.. Что о тебе говорят, -- это ужас! Ах, слушай, -- вдруг переменила она побежку речи, заулыбавшись, причмокивая и прихорашиваясь: -- на днях -- когда это было? да, позавчера, -приходит ко мне как ни в чем не бывало такая мадамочка, вроде докторши, что ли, совершенно незнакомая, в ужасном ватерпруфе, и начинает: так и так... дело в том... вы понимаете... Я ей говорю: нет, пока ничего не понимаю. -- Она -- ах, нет, я вас знаю, вы меня не знаете... Я ей говорю... (Марфинька, представляя собеседницу, впадала в тон суетливый и бестолковый, но трезво тормозила на растянутом: я ей говорю -- и, уже передавая свою речь, изображала себя как снег спокойной.) Одним словом, она стала уверять меня, что она твоя мать, хотя, по-моему, она даже с возрастом не выходит, но все равно, и что она безумно боится преследований, будто, значит, ее допрашивали и всячески подвергали. Я ей говорю: при чем же тут я, и отчего, собственно, вы желаете меня видеть? Она -- ах, нет, так и так, я знаю, что вы страшно добрая, что вы все сделаете... Я ей тогда говорю: отчего, собственно, вы думаете, что я добрая? Она -- так и так, ах, нет, ах, да, -- и вот просит, нельзя ли ей дать такую бумажку, чтобы я, значит, руками и ногами подписала, что она никогда не бывала у нас и с тобой не видалась... Тут, знаешь, так смешно стало Марфиньке, так смешно! Я думаю (протяжным, низким голоском), что это какая-то ненормальная, помешанная, правда? Во всяком случае я ей, конечно, ничего не дала, Виктор и другие говорили, что было бы слишком компрометантно, -- что, значит, я вообще знаю каждый твой шаг, если знаю, что ты с ней незнаком, -- и она ушла, очень, кажется, сконфуженная.

-- Но это была действительно моя мать, -- сказал Цинциннат.

-- Может быть, может быть. В конце концов, это не так важно. А вот почему ты такой скучный, кислый, Цин-Цин? Я думала, ты будешь так рад мне, а ты...

Она взглянула на койку, потом на дверь.

-- Не знаю, какие тут правила, -- сказала она вполголоса, -- но, если тебе нужно, Цинциннатик, пожалуйста, только скоро.

-- Оставь. Что за вздор, -- сказал Цинциннат.

-- Ну, как желаете. Я только хотела тебе доставить удовольствие, раз это мое последнее свидание и все такое. Ах, знаешь, на мне предлагает жениться -- ну, угадай кто? никогда не угадаешь, -- помнишь, такой старый хрыч, одно время рядом с нами жил, все трубкой смердел через забор да подглядывал, когда я на яблоню лазила. Каков? И главное -- совершенно серьезно! Так я за него и пошла, за пугало рваное, фу! Я вообще чувствую, что мне нужно хорошенько, хорошенько отдохнуть, -- зажмуриться, знаешь, вытянуться, ни о чем не думать, -- отдохнуть, отдохнуть, -- и, конечно, совершенно одной или с человеком, который действительно бы заботился, все понимал, все...

У нее опять заблестели короткие, жесткие ресницы, и поползли слезы, змеясь, по ямкам яблочно румяных щек.

Цинциннат взял одну из этих слез и попробовал на вкус: не соленая и не солодкая, -- просто капля комнатной воды. Цинциннат не сделал этого.

Вдруг дверь взвизгнула, отворилась на вершок, Марфиньку поманил рыжий палец. Она быстро подошла к двери.

-- Ну что вам, ведь еще не пора, мне обещали целый час, -прошептала она скороговоркой. Ей что-то возразили.

-- Ни за что! -- сказала она с негодованием. -- Так и передайте. Уговор был, только что с дирек...

Ее перебили; она вслушалась в настойчивое бормотание; потупилась, хмурясь и скребя туфелькой пол.

-- Да уж ладно, -- грубовато проговорила она и с какой-то невинной живостью повернулась к мужу: -- Я через пять минуточек вернусь, Цинциннатик.

(Покамест она отсутствовала, он думал о том, что не только еще не приступил к неотложному, важному разговору с ней, но что не мог теперь даже выразить это важное... Вместе с тем у него ныло сердце, и все то же воспоминание скулило в уголку, -- а пора, пора было от всей этой тоски поотвыкнуть.)

Она вернулась только через три четверти часа, неизвестно по поводу чего презрительно, в нос, усмехаясь; поставила ногу на стул, щелкнула подвязкой и, сердито одернув складки около талии, села к столу, точь-в-точь как сидела давеча.

-- Зря, -- произнесла она с усмешкой и начала перебирать синие цветы на столе. -- Ну, скажи мне что-нибудь, Цинциннатик, петушок мой, ведь... Я, знаешь, их сама собирала, маков не люблю, а вот эти -- прелесть. Не лезь, если не можешь, -другим тоном неожиданно добавила она, прищурившись. -- Нет, Цин-Цин, это я не тебе. (Вздохнула.) Ну, скажи мне что-нибудь, утешь меня.

-- Ты мое письмо... -- начал Цинциннат и кашлянул, -- ты мое письмо прочла внимательно, -- как следует?

-- Прошу тебя, -- воскликнула Марфинька, схватясь за виски, -- только не будем о письме!

-- Нет, будем, -- сказал Цинциннат.

Она вскочила, судорожно оправляясь, -- и заговорила сбивчиво, слегка шепеляво, как говорила, когда гневалась.

-- Это ужасное письмо, это бред какой-то, я все равно не поняла, можно подумать, что ты здесь один сидел с бутылкой и писал. Не хотела я об этом письме, но раз уже ты... Ведь его, поди, прочли передатчики, списали, сказали: ага! она с ним заодно, коли он ей так пишет. Пойми, я не хочу ничего знать о твоих делах, ты не смеешь мне такие письма, преступления свои навязывать мне...

-- Я не писал тебе ничего преступного, -- сказал Цинциннат.

-- Это ты так думаешь, -- но все были в ужасе от твоего письма, -- просто в ужасе! Я -- дура, может быть, и ничего не смыслю в законах, но и я чутьем поняла, что каждое твое слово невозможно, недопустимо... Ах, Цинциннат, в какое ты меня ставишь положение, -- и детей, подумай о детях... Послушай, -ну послушай меня минуточку, -- продолжала она с таким жаром, что речь ее становилась вовсе невнятной, -- откажись от всего, от всего. Скажи им, что ты невиновен, а что просто куражился, скажи им, покайся, сделай это, -- пускай это не спасет твоей головы, но подумай обо мне, на меня ведь уже пальцем показывают: от она, вдова, от!

-- Постой, Марфинька! Я никак не пойму. В чем покаяться?

-- Так! Впутывай меня, задавай каверзные... Да кабы я знала в чем, то, значит, я и была бы твоей соучастницей. Это ясно. Нет, довольно, довольно. Я безумно боюсь всего этого. -Скажи мне в последний раз, -- неужели ты не хочешь, ради меня, ради всех нас...

-- Прощай, Марфинька, -- сказал Цинциннат.

Она задумалась, сев, облокотившись на правую руку, а левой чертя свой мир на столе.

-- Как нехорошо, как скучно, -- проговорила она, глубоко, глубоко вздохнув. Нахмурилась и провела ногтем реку. -- Я думала, что свидимся мы совсем иначе. Я была готова все тебе дать. Стоило стараться! Ну, ничего не поделаешь. (Река впала в море -- с края стола.) Я ухожу, знаешь, с тяжелым сердцем. Да, но как же мне вылезти? -- вдруг невинно и даже весело спохватилась она. -- Не так скоро придут за мной, я выговорила себе бездну времени.

-- Не беспокойся, -- сказал Цинциннат, -- каждое наше слово... Сейчас отопрут.

Он не ошибся.

-- Плящай, плящай, -- залепетала Марфинька. -- Постойте, не лапайтесь, дайте проститься с мужем. Плящай. Если тебе что нужно в смысле рубашечек или там -- Да, дети просили тебя крепко, крепко поцеловать. Что-то еще... Ах, чуть не забыла: папаша забрал себе ковшик, который я подарила тебе, и говорит, что ты ему будто...

-- Потарапливайтесь, барынька, -- перебил Родион, фамильярной коленкой подталкивая ее к выходу.

XIX

На другое утро ему доставили газеты, -- и это напомнило первые дни заключения. Тотчас кинулся в глаза цветной снимок: под синим небом -- площадь, так густо пестрящая публикой, что виден был лишь самый край темно-красного помоста. В столбце, относившемся к казни, половина строк была замазана, а из другой Цинциннат выудил только то, что уже знал от Марфиньки, -- что маэстро не совсем здоров, и представление отложено -- быть может, надолго.

-- Ну и гостинец тебе нонче, -- сказал Родион -- не Цинциннату, а пауку.

Он нес в обеих руках, весьма бережно, но и брезгливо (заботливость велела прижать к груди, страх -- отстранить) ухваченное комом полотенце, в котором что-то большое копошилось и шуршало: