Читаем без скачивания По агентурным данным - Фридрих Незнанский

Она молча улыбнулась одной из своих улыбок — от-страненно-нейтральной. Улыбка эта могла, в принципе, означать что угодно. Но он предпочел расценивать ее так, как хотелось ему, — он снял китель и аккуратно повесил его на спинку стула. Женщина не двигалась.

— Ну, в чем дело? — спросил он, не оборачиваясь.

— Видишь ли, мне нужно уйти. Сегодня репетиция.

— Во сколько?

— Через полчаса нужно быть у клуба.

— Что ж, значит, следует поторопиться. А если ты и задержишься немного, без тебя ведь не начнут, верно?

Он ухватил ее за тонкое запястье, привлек к себе властным жестом хозяина.

Через полчаса она красила губы у высокого трюмо, он допивал кофе, сидя у столика, и любовался ее стройной фигурой в легком летнем платье.

— Когда праздник? Она назвала дату.

— Ты говоришь, там будет все городское руководство?

— Не только городское. Приедут из Москвы. Кто-то из высшего командования. Кто именно — пока неизвестно. Праздник победы в освобожденном от фашистских захватчиков Львове, — она деловито осматривалась.

— Что ж, это хороший повод напомнить о себе. И это будет наша последняя акция. Все оговорено. Я увезу тебя в Европу, потом в Америку.

— В Америку? — равнодушно переспросила она.

— Да что с тобой сегодня? В постели ты была холодна, как старая бюргерша. Я говорю с тобой, ты меня не слышишь. Что происходит?

Он видел отражение ее лица в зеркале и заметил, как она вспыхнула. Но тотчас справилась с собой и раздраженно ответила:

— Ах, боже мой, я попросту безумно устала! Думаешь, так уж легко добывать все эти бумаги? Ухитряться получить подпись. ставить печати, вытащенные из сейфа, обмирая от страха, что именно в этот момент вернется комендант или его порученец. Я устала бояться. Вокруг все празднуют и ликуют, все светятся счастьем, а моя война все продолжается, и конца ей не видно!

— Если бы слушала меня, Вера, то не раздражалась бы так по-бабьи глупо. Через неделю-другую ты забудешь все, что здесь происходило, как страшный сон! Начнется новая жизнь! И не советская голодуха, а жизнь с европейским шиком, жизнь в достатке, которую я тебе обеспечу. В конце концов, мы сможем даже завести ребенка. Я думал об этом…

— Вот так? — проронила она.

— Все, хватит разговоров! — Мужчина отчего-то страшно разозлился, стукнул ладонью по столу. — Тебе, кажется, пора уходить?

— Да, господин майор, — холодно отчеканила женщина.

— Так иди!

— Слушаюсь, господин майор!

Она подхватила сумочку и, не глядя на мужчину, вышла.

В отношении времени она обманула Курта: в клуб ей нужно было прийти на полчаса позже. Надеялась, что удастся избежать близости. Но он скорее подставит ее под пулю, чем упустит свое право обрушивать на нее свою мужскую силу.

Она села на уединенную скамейку небольшого сквера, недалеко от того места, где ей надлежало вскоре появиться, вынула сигареты, закурила. И мысли ее снова завертелись.

Нельзя сказать, чтобы Курт был ей противен, напротив, бывали мгновения, когда он доводил ее до экстаза… Чего только не было между ними за прошедшие восемь лет. Например, вербовка в альпийском городке после ужасной ночи в гостинице. То, что эта была вербовка, она поняла позже, как и то, что попала именно в этот городок и именно в эту гостиницу отнюдь не случайно. Агент туристической фирмы, так настоятельно уговаривавший ее отправиться именно туда, где по стечению обстоятельств проживал лыжный инструктор Курт Домб-ровски, этот агент был одновременно агентом немецких спецслужб. Надо отдать должное Курту: он не трогал ее до тех пор, пока она сама не отдалась ему из благодарности за спасенную честь, от одиночества и сиротства. И до той же ночи, которая превратила их отношения «тренер — ученица» в любовную связь, он не посвящал ее в свои планы. Вернее, в планы своего руководства.

Оказывается, за ней вели наблюдение с первых дней ее пребывания в Вене. Она устраивала кого-то там, «наверху», тем, что была русской, следовательно, свободно, без акцента говорила на языке, которым пользовались ее родители. Кроме того, она в совершенстве знала французский и вполне сносно немецкий — благодаря няне-немке. И, по мнению вербовщиков, она должна была не любить Россию.

Все это было правдой. Воспитанная в эмигрантской среде, Вера не любила коммунистический режим. Кроме того, ей сообщили, что у нее есть личные основания ненавидеть Советы: ее родители были отравлены агентами ЧК как участники белоэмигрантского подполья. И она ненавидела Россию. Но не могла ненавидеть Францию, которая в скором времени была растоптана немецким сапогом.

Ее задание в те годы заключалось в следующем: будучи пианисткой в одном из модных парижских ресторанов, она должна была слушать болтовню подвыпивших немецких офицеров. И сообщать, если в пьяной болтовне разглашались секретные сведения. А все сведения о передвижениях боевой техники, о тактических планах передислокации подразделений — все эти сведения были секретными, но в пьяном угаре легких побед языки развязывались сверх меры. Иногда ей приходилось спать с тем или иным чином, и если за столиком ресторана высшие офицеры все же были достаточно сдержанны, то в постели желание похвастаться перед француженкой, которая все равно не понимает по-немецки, брало верх. И они хвастались, а она запоминала каждое слово. И передавала отчеты Курту. Это была своего рода система внутреннего контроля, наблюдение за соблюдением воинского устава, превентивные меры обеспечения военной тайны. И она с удовольствием «закладывала» каждого их тех, кто мял ее тело, хрюкал, стонал, кричал в порывах страсти. Ее куратор и любовник, Курт Домбровски, не ревновал ее: дело есть дело! И за это она порой ненавидела его.

Не ревновал до одного случая, который изменил их отношения.

Это было в начале сентября. Она сидела у рояля лицом к окну, было еще тепло, окна ресторана были распахнуты, легкий ветер шевелил «маркизы». Вечер только начинался, посетителей еще не было. Она наигрывала Шопена, так, для себя, и чтобы размять пальцы.

За ближайший к сцене столик сел солдат-пехотинец. Краем глаза она видела, что он очень молод, на вид лет двадцать. Чистое лицо, серые глаза, пшеничного цвета волосы. Красивый арийский мальчик. Но поразила ее не красота его, а то, как слушал он, как внимал каждому звуку, возникающему из-под ее пальцев. Он слушал ее завороженно, да, именно так! Ткнул наугад в меню, попросил что-нибудь выпить и сидел, не спуская с нее глаз. Потом началась обычная ежевечерняя программа, она аккомпанировала пышнотелой певичке Франсуазе и привычно прислушивалась к разговорам, которые велись в зале, не выпуская из поля зрения юного солдата. Он просидел весь вечер, не сказав ни с кем не единого слова. Он курил, пил коньяк и смотрел на нее. Когда уже ночью, после закрытия ресторана, она вышла через служебный вход на улицу, он ждал ее.

Его звали Пауль, и он очень сносно говорил по-французски. Они побрели по улице, а потом вдруг полился дождь, настоящий ливень. Они мгновенно промокли насквозь, и получилось так, что она сама пригласила его к себе. Она жила по соседству с рестораном, на той же улице. Она нашла брюки и рубашку (вещи Курта) и заставила юношу переодеться. Его промокшая форма сушилась над газовой горелкой. Сама она надела клетчатую юбку в складку и тонкий голубой свитер, который очень шел ей. Когда с переодеванием было покончено, они сидели в ее гостиной, не зная, как начать разговор. Оба были смущены, и обоим хотелось оборвать эту непонятное знакомство и, одновременно, не расставаться друг с другом. То, что называется мгновенной искрой, тягой одного человека к другому, возникло между ними с первой секунды, когда он сел за ресторанный столик. Теперь это взаимное влечение нарастало и они не знали, что с этим делать.

Их спасло пианино, стоявшее в гостиной. Пауль сел к инструменту, положил длинные тонкие пальцы на клавиши, замер, прикрыв глаза. И заиграл.

Сначала Моцарта, потом Листа, Шуберта… Господи, как он играл! Вдохновенно, мощно, или трогательно, ще-мяще нежно. Она сидела в кресле, и лицо ее заливали слезы.

— Что ты? Ну что ты? Не плачь, девочка!

Как оказалось, до войны он учился в консерватории, подавал большие надежды. Да что там надежды. Было очевидно, что он настоящий талант, этот юный воин.

Впрочем, не такой уж и юный, как ей показалось.

— Сколько тебе лет?

— Двадцать три, а тебе?

— Двадцать один. А я думала, ты моложе меня. Сыграй еще что-нибудь!

— Нет, теперь ты! Ты замечательно играешь!

— Нет, нет, что ты! Я, в общем-то, самоучка. Брала уроки музыки перед войной, но это было недолго.

— Тогда тем более! Ты играешь профессионально и в то же время очень свежо, как-то очень необычно. Правда, мне очень понравилось!