Читаем без скачивания Имя разлуки: Переписка Инны Лиснянской и Елены Макаровой - Инна Лиснянская

‹…› Стихи, естественно, не идут, да я их и не тороплю. Все зависит в этом деле не от меня. Можно было бы на мою жалобу резонно ответить: а кто вообще сейчас спокоен?

Ведь такой ужас вокруг – беспредел агрессивности, безденежья, бескормицы и т. д. и т. п. Но все же тревога должна быть нормальным человеческим чувством, а не таким болезненным. Тем более что вас в этом ужасе нет, а так сильно тревожиться можно только за детей. Я как раз очень спокойно переношу весь этот отечественный кошмар. Так что было мне худо в общем-то без видимых причин. Ленчик, я все думаю, что все уладится в твоем отечестве, в твоей душе. Иного нам не дано, как уповать на Бога и опираться на себя и близких. ‹…›

62. Е. Макарова – И. Лиснянской

10 декабря 1991

Дорогая мамочка! Очень полезно иметь тексты в компьютерной памяти. Видишь, как бежит время. Одно письмо от другого отделяет 10 дней или меньше. Украина свободна, до Переделкина дозвонилась, дяде сделали операцию, и завтра его выписывают. Билл дома, чувствует себя хорошо. Видимо, нервничать не стоит. Сама жизнь, пожалуй, не стоит наших нервов. Эти дни я полностью была занята дядей. Очень много физиологии. Он вел себя точно как дед. Подозревал всех то в неправильной операции, то в перченой еде, – на самом деле все было в порядке. Ничему не радовался, полностью отдался своим физиологическим «предчувствиям», проблема стула, катетера и т. д. Это или характер, или отсутствие запаса прочности. Билл, как бы плохо ему ни было, радовался каждому посетителю, радовался красивым и точным действиям медсестры, при этом понимая, что в первые сутки его дважды прошляпили, но не жаловался, считал, что везде возможны ошибки, зато как теперь хорошо за ним все ухаживают, какие люди вокруг, судьбы! В этом отношении Билл мне очень напомнил Семена, я даже ему рассказывала о том, как Семен Израилевич стоически мудро переживал свою болезнь. Билл считает это «еврейским», но ошибается. Я думаю, люди здесь душевно гораздо прочней, чем в союзе. Поэтому на фоне сравнительно нормальной жизни они и удары судьбы переносят иначе. А советских людей всякая малость лишает душевного равновесия. ‹…›

63. Е. Макарова – И. Лиснянской

29 декабря 1991

Мамуля‚ сегодня я шла по Бен Йегуде‚ центральной улице, нашему Арбату, и вдруг мне показалось‚ что это не я, а ты и что ты в моем обличье ходишь по Иерусалиму, участвуешь во всем вместо меня. Возможно, потому, что я коротко постриглась и стала еще больше походить на тебя, так мне кажется. Вчера ездила одна на Мертвое Море, в Эйн-Геди. В Иерусалиме лил дождь, а там сияло солнце, прозрачная луна висела над густой синей водой, в ней отражались горы сплошным неподвижным рельефом, а за спиной возвышались скалы, в их пещерах были найдены Кумранские рукописи. Я обнаружила на пустынном берегу поломанную раскладушку, просоленную, как вобла, разложила ее на гальке, и легла так, чтобы видеть закат, видеть, как луна наливается белизной, как меняется цвет моря, с синего на фиолетовый, красный, потом светлеет и доходит до металлической серизны, а зато луна в это время становится белейшей, небо синим, а если встать с зеленой раскладушки и посмотреть в противоположную сторону, увидишь вершины скал, подсвеченных закатным солнцем так, что они выступают, вырываются из картины, прорывают своими остриями ткань неба.

Так я пролежала час, не отрывая взгляда от моря, только раз взглянула на скалы. Это стоило езды туда-сюда и денег на автобус. Но дома на меня опять навалилась тоска. Я пошла гулять, чтобы не потонуть в ней, но потонула в дожде. Сегодня весь день думала над разными вещами на разных языках. Это мешает. Разные языки. Думала, что уже могу написать нечто о неосуществившемся, разные обрывки планов, идеи, канувшие в никуда, мечты, оставшиеся на дне, как камешки на дне Мертвого моря, но по мере этих дум все наводнялось иронией, переходило плавно в гротеск, в конце концов, когда я уже сейчас ходила гулять, смотреть на Вифлеем вдали, – я просто посмеялась над своей грустью, над истоком ее, который мне неизвестен, известны только речки, берущие от него начало, да и то – в среднем течении. Может, если бы я была одна, я бы скорее нащупала музыку и форму, но одиночество – это подарок, который я уже не рассчитываю получить. Хороша ложка к обеду.

Мамулечка, мы все время следим, как вы разваливаетесь, и хотя и прекрасно дожить до разрушения порочной системы, но плохо, что приходится вам существовать в зоне этого разрушения, – за вас страшно, а на систему плевать, все равно все определяет не она, а сам человек, с его свободным духом. Но не с пустым брюхом. Тогда такое противостояние становится угрожающим для самой жизни, а она одна, жаль ее на это пускать. Хотя и в этом я сомневаюсь. ‹…›

64. И. Лиснянская – Е. Макаровой

2, 9, 11 января 1992

Вот и Новый год, моя доченька! Дай вам Бог здоровья и благоденствия!

‹…› Сейчас – рассвет. 7 утра. Новый год мы встретили на редкость мило и весело. Окуджава нас зазвал и приехал за нами. Его жена сказала: «Уже с позапрошлой новогодней ночи вас ждем, оказывается: вас надо не приглашать, а забирать». Булат дорогой о тебе расспрашивал и просил обязательно тебе передать привет. Несколько позже подошли и Рыбаковы (часам к двум) и также расспрашивали о вас и передавали приветы. Здесь они получили роскошную квартиру в «доме на набережной» и уезжают в Америку дней через двадцать. ‹…›

Да, позади остался настолько бурно-непредсказуемый год, что, кажется, прожиты за этот год 25 лет, не менее. Семен прочел твое письмо и сказал: «Как Лена замечательно талантливо написала себя на раскладушке, и море Мертвое. Вот рука писателя!» ‹…› Морды, особенно в нашем корпусе, живут просто невозможные – бандиты. В Петербург стягиваются фашистские силы, пока в гражданском одеянье. Но об этом даже по телику объявили. Да, забыла, вернее не успела тебя поблагодарить за колготки. Прелесть! Я их натянула на себя, и у меня оказалась новая вещь на Новый Год. Семен меня смешит, видя, что его просьба «бритвы, мыло» не выполнена, спрашивает: а что папе Лена прислала? Отвечаю: все как мне, кроме колготок, но все – в два раза больше для тебя и меня. Он довольно заулыбался, действительно смешно: к папе ревнует. ‹…›

Доченька, начинаю на странице, оборот которой из первого, вчерашнего письма. Папа сказал тебе, что мы, видимо, гриппуем. Как в воду смотрел, вчера вечером я и впрямь загрипповала, и Семен, кажется, носом шмыгает. Хоть бы его это обошло. А мне – все равно. На улицу не рвусь. А лежать простуженной очень даже хорошо, можно спокойно читать и даже о стихах подумывать. ‹…›

Сейчас нам принесут ужин. На завтрак не ходим, оставляем с вечера на утро. Все удивляются, что меня почти никогда нет в столовой да еще при сегодняшних трудностях. Послезавтра Семен, тьфу-тьфу не сглазить, первый раз с 1-го числа пойдет в столовую. Ну я, в основном, там даже в обед редко бываю. Мне хватает того, что он приносит с завтрака, хлеб с маслом с двумя кусочечками сыра и яйцо. Этого мне достаточно и в завтрак, и в обед. Если бы не проклятые лекарства, я была бы стройной. ‹…›

Читаю все подряд, например, Ницше и Зайцева. Какой прелестный, акварельно-прозрачный писатель. Как хорош у него твой любимый и не любимый мной Чехов. Не говорю уже о Жуковском, это я перечитываю. И еще меня ждут его «Тургенев» и воспоминания о Бунине, Белом, Цветаевой и т. п. Последнее время я полюбила читать о писателях, особенно о поэтах. Например, чудный Ходасевич и его «Колеблемый треножник». Что это за страсть читать поэтов о поэтах и поэзии? М.б., честолюбиво ищу аналогов?

Я радуюсь, когда с кем-нибудь из действительных поэтов нахожу сходство в характере или в моем понимании задач и бесцельных целей искусства. Оно, мне кажется, только тогда достигает цели, когда пишешь бесцельно, для себя. Когда совершенно не имеешь в виду ни читателя, ни времени, в котором обитаешь. Время имеется в виду подсознательно. Вот ты мои последние стихи считаешь очень печальными. Но это, однако, не так. Прежде поперек и наперекор болоту тихому, с внутренними кругами коррумпированных слоев, с активным КГБ, я позволяла себе писать безысходную чепуху. А теперь наперекор и поперек я этой чепухи не касаюсь, появилась некая просветленная дыра, из которой я все же вижу выход. Вокруг настолько плохо, что душа сама по себе не позволяет впадать в беспредел нашей чепухи. Как раз немногие мои читатели, как Л. Ч.[100], и еще некоторые считают, что у меня последние стихи, как бы они ни были печальны, содержат в себе душевное просветление. Это не касается упоминания всуе Его. Тут ты, м.б., права. Но общая тональность все-таки иная. Конечно, смешно находить перед тобой оправдание в моем деле. Видимо, ты права, так как очень умна и углубленно понимающая. Вот как ты Семену написала о его книге! Ничего подобного, никогда ты бы не смогла мне написать о моей. И тут, говоря стихами Северянина: «Виноватых[101] нет, все люди правы / в такой благословенный день». Сказано прекрасно. Поэтому я тебе все-таки рискну переписать 3 свои последние стихотворения. Не зря же я свою тетрадь положила под новый год между книгами Мандельштама и Цветаевой, чтобы ума набралась. А та, Маничкина тетрадь, синяя с золотой бабочкой потерялась, а с нею и все мои не выпечатанные стихи. А выпечатанные я тебе послала из «Н[ового] М[ира]» и «Знамени». Но я если и переживаю эту пропажу, только потому, что тетрадка Маничкина. А стихи? – Значит, так надо было.