Читаем без скачивания Плывун - Александр Житинский

В обеденный перерыв забежала Серафима накормить Пирошникова обедом. Камеры ее чрезвычайно смущали, зато прораб Гуцэ получил указания – где ставить газовую плиту и умывальник.

После ухода Серафимы жизнь в каморке Пирошникова замерла, он демонстративно читал книгу, развалившись в кресле, а таджики начали долбить кафельный пол для прокладки труб.

– Может быть, вы нам что-нибудь почитаете? Стихи, прозу? Или споете? – обратилась к Пирошникову Жанна.

– Ага. И станцую. Чтобы дом встал вверх тормашками! – откликнулся Пирошников весело.

Он не знал еще, как следует себя вести. Не обращать внимания, отвергать все предложения или же стебаться от души. Свободу выбора ограничивали мысли о возможных последствиях. Он хорошо помнил «силлабо-тоническую» подвижку. Так что ответ Жанне был лишь отчасти шутливым. Все могло случиться.

Однако она восприняла эту возможность с восторгом.

– Это было бы прекрасно! – воскликнула Жанна.

С таким же энтузиазмом она взялась бы снимать репортаж из эпицентра атомного взрыва.

Пирошников вновь испытал раздражение. Он взял в руки гитару, на что начавшая скучать публика на лестнице отозвалась аплодисментами.

Звукооператор молниеносно прицепил к рубашке Пирошникова микрофон-петличку.

– Прекратить ремонт! – скомандовала Жанна молдаванину.

– Кончай нах! – дал он отмашку таджикам.

Те мигом прекратили работу и уселись вдоль стены на пол, превратившись в зрителей.

Пирошников, словно нехотя, перебирал струны. Вид этого вестибюля с косо стоящими камерами, наклоненным полом, проводами, отрезками фановых труб, сваленных у турникета, со стеною из книжных пачек напомнил ему старую песню популярной группы, и он запел:

Мы стояли на плоскости

с переменным углом отраженья,

наблюдая закон,

приводящий пейзажи в движенье,

повторяя слова,

лишенные всякого смысла,

но без напряженья,

без напряженья…

Лестница взорвалась аплодисментами. Песня была настолько кстати, что казалась специально написанной для этого случая. Впрочем, второго куплета Пирошников не помнил, а потому принялся импровизировать:

Но при полном согласии

с несговорчивым теодолитом

мы по струнке прошли

мы прошли между быдлом и бытом,

повторяя слова,

знакомые камню и ветру,

со смыслом избитым,

смыслом избитым.

Раздалось два-три неуверенных хлопка. Публика почуяла неладное, она угадала пародию, невольно сорвавшуюся с губ артиста, и пародии этой не приняла. Слишком наглядна была здесь эта плоскость с переменным углом, чтобы ее пародировать.

Жанне, однако, песня понравилась, хотя автора она не угадала, Пирошникову пришлось объяснять, что это шутка, и это испортило ему настроение – он отложил гитару.

– У меня час отдыха, – объявил он и отвернулся от камер.

Таджики, похватав молотки и отбойники, снова принялись производить шум. Публика начала рассасываться, но телевидение и не думало сворачивать провода. Теперь Жанна интервьюировала Ларису Павловну, которая вынуждена была срочно поменять точку зрения на Пирошникова, что ей блестяще удалось, а потому наш герой предстал в ее мемуарах юношей, ищущим смысл бытия, а вовсе не алкоголиком, каким был еще вчера.

И тут перед турникетом возник настоящий юноша восемнадцати-девятнадцати лет с длинными и прямыми белыми волосами, свисающими из-под вязаной шапочки.

Глаза юноша имел голубые, а взгляд выдавал наивность на грани идиотизма. И еще – губы его были неестественно красны, будто покрашены.

«Юноша бледный со взором горящим… – вспомнилось Пирошникову. – Гей, похоже».

– Мне нужен Владимир Пирошников, – проговорил он, отвечая на немой вопрос Ларисы Павловны.

– По какому делу? – нелюбезно ответила та.

– Пустите молодого человека, – распорядился Пирошников, не дождавшись ответа юноши.

Ларису Павловну перекосило от такой вольности, но она сдержалась, помня о телевидении, которое уже устремило камеры на эту сцену.

Юноша миновал турникет и приблизился к Пирошникову.

– Что вам угодно? – спросил тот.

– Меня зовут Август, – сказал юноша тихо.

«Очень приятно. Январь», – мысленно проговорил Пирошников, но вслух произнес:

– Я Пирошников. Слушаю…

– Я хочу учиться у вас.

– Вот как? Чему же?

– Силлабо-тоническим практикам.

«Нам не дано предугадать, как слово наше отзовется», – продолжил мысленный комментарий Пирошников.

– Но я не обучаю этому, – сказал он.

– Я заплачу, – умоляюще проговорил Август.

– Стоп, мотор! – раздался крик Жанны.

Она подскочила к Пирошникову и затараторила:

– Чудесная сцена, чудесная! Владимир Николаевич, ну давайте! Давайте сымпровизируем! Коллективная медитация. Как там у вас? Мо-кузэй, да? Чудесная будет концовка!

– Вы уверены? – спросил Пирошников.

Он почувствовал злость и внезапный кураж, типа «море по колено».

– О’кей, – сказал он и захлопал в ладоши. – Слушать всем! Настроиться! Гуцэ, поднимай своих!

Молдаванин поднял таджиков с пола, выстроил их в два ряда.

– Так, хор есть. Солист тоже. Слушать внимательно. Я пою блюз, сопровождая его магическим заклинанием, которое произносим хором, на выдохе… Мо-ооо! Кузэй! Понятно?

Таджики закивали, как ни странно.

– Они знают, – махнул на них рукой Гуцэ. – Они это часто поют.

В этот момент в бизнес-центр с улицы протиснулся Геннадий, обнимавший обеими руками большой белый унитаз. Он бочком прошел турникет и остановился, с недоумением наблюдая за мыльной оперой.

– Внимание! – воскликнул Пирошников и, взяв в руки гитару, ударил по струнам.

Я спросил Тебя, что мне делать,

если жизнь бесследно прошла?

Я спросил Тебя, что надо делать,

когда кончились все дела?

Но я еще жив, мама,

я все еще жив, мама,

а ты давно умерла.

Я уже опоздал на поезд,

я бреду по рельсам один.

Я надеюсь лишь на Тебя,

потому что ты – Господин.

Но я еще жив, мама,

я все еще жив, мама,

хотя я последний кретин.

Август глядел на Пирошникова широко раскрытыми глазами, как Лазарь на Иисуса. Жанна беззвучно дирижировала операторами, показывая, куда направить камеру. Таджики были неподвижны.

В этой гребаной жизни

я забыл, кого я люблю.

В этой гребаной жизни

я продаюсь по рублю.

Но я еще здесь, мама,

я все еще здесь, мама,

и я места не уступлю.

И когда я сойду туда,

где равны изгой и кумир,

И когда я приду туда

на их мрачный последний пир,

Я буду счастлив, мама,

о как же я буду счастлив, мама,

как сбежавший в рай дезертир.

Пирошников замолчал и после короткой паузы начал тихо и грозно:

– Мооооооо…

Таджики подхватили:

– Моооооооо…

И, не дожидась Пирошникова, невероятно высокими голосами выкрикнули хором в экстазе:

– Кузэй!

– Кузэй! – повторили Пирошников и Август.

И вот тут тряхнуло изрядно. Судорога прошла по дому – краткая, но очень сильная, будто дом испытал оргазм. Он вздрогнул всем телом так, что упало на пол все, что стояло в вестибюле, – люди, камеры, шкаф в интерьере каморки и, конечно, Геннадий с унитазом, который ударился о каменный пол вестибюля и раскололся на куски. Лишь книжная стенка чудом не развалилась да старый моряк Залман, привыкший к штормам, удержался на ногах.

– Снято! – простонала упавшая Жанна. – Благодарю всех!

Глава 20. Софья

Как это уже случалось после подвижек, Пирошниковым снова овладела депрессия. Вдобавок обострились все хвори: невыносимо болело при ходьбе колено, давило в груди, щелкало в правом ухе. Впору ложиться в больницу, а не заниматься медитациями с таджикскими гастарбайтерами.

Дела стали идти из рук вон плохо. Софья Михайловна приходила в десять, молча садилась у столика, вынесенного из каморки, на котором были разложены книги, и сидела до конца рабочего дня с каменным лицом.

Книг не покупали, было не до них. Одни покупатели уже уехали, другие паковали вещи.

Залман сменил вывеску и превратился в добровольного рекламного агента. Теперь на его плакате было написано:

...

Помогите культурному книгопродавцу!

Покупайте Поэзию!

«Поэзия – та же добыча радия!»

В. Маяковский

Почему нужно помогать добыче радия – было неясно. Но вдумываться было некому – фирмы, учреждения, магазины бежали с тонущего корабля, им было не до Поэзии.

Враждебный минус третий этаж выжидал. Бежать домочадцам было некуда, возможно, они надеялись на уменьшение арендной платы или на то, чтобы переехать повыше, в освободившиеся помещения.

Так или иначе, магазин-салон «Гелиос» становился абсолютно убыточным, и убыток этот в точности равнялся месячному окладу Софьи Михайловны, который надо было выплачивать – хочешь не хочешь. Пирошников незадолго до оргазма дома (будем называть это так) опустошил свой карман, выплатив этот невеликий оклад своей сотруднице, но надвигающийся день новой зарплаты приводил его в ужас.