Читаем без скачивания Пересечение - Елена Катасонова

Она говорила о незнакомых людях так, как говорят о друзьях или любимых, и Павла, как тогда, в кафе, томила ревность. Юлька сидела с ним рядом, но была сейчас с ярославцами или с кем там еще…

— А как же ты бросила Китай? — перебил он ее. Перебил резко, с неожиданной для самого себя язвительностью. — Ведь ты знаешь два языка. Не обидно?

Юлька чуть омрачилась.

— Иногда обидно, — честно сказала она. — Но зато я стала писать всерьез. И знаешь, я ведь сочиняла всегда, сколько себя помню. В школе сочинила такую штуку — «Путешествие на Марс» называлась, — три тетрадки исписала, навсегда запустила алгебру. В институте писала уже для радио, помнишь, мы тогда работали с делегациями…

— Это вы работали, мы — нет, — грустно усмехнулся Павел. — У нас не то было время…

— Ну мы, — легко согласилась Юлька. — Так вот, у китайцев, которые к нам приезжали, была потрясающая жажда знаний! Они так все впитывали, все хотели понять, почувствовать, воспринять. Я прямо в лепешку разбивалась, чтоб помочь им. Они приезжали по классу «Б», в их тур входило только три города: Москва, Ленинград, Киев, но в этих трех городах они видели больше, чем люксовцы в десяти. — Юля чуть смущенно посмотрела на Павла. — Получается, вроде я хвастаюсь. Но я правда этим горжусь.

И она снова заговорила о китайцах как о близких ей людях, попавших теперь в беду:

— Они мне много писали — оттуда, из Китая, прислали даже корзиночку с сушеной хурмой… А потом я познакомилась с Гао Маном — он литературовед и критик, так знает и чувствует Чехова, так рисует! Он и меня нарисовал, дома висит тот портрет. На нем я вылитая китаянка, но этот портрет лучше, точнее всех моих фотографий. Что с ним теперь, с Гао Маном? Я ведь написала о нем для радио — он потряс меня эрудицией, я даже влюбилась в него немного. Наверное, я ему навредила: пришло время — и ему все вспомнили…

Павел покосился на Юлю. Она сидела, сдвинув пушистые брови, стиснув руки, и была так далеко от него… Он осторожно коснулся ее волос. Он вдруг понял, что с ней случилось тогда, после окончания института. Понял, но не поверил себе, спросил все-таки:

— Так ты поэтому перестала заниматься Китаем? Потому что все там перевернулось?

Юля кивнула.

— Да… Не могла… Я ужасно любила Китай — его культуру, историю, поэзию, и китайцев любила тоже, и пошла работать на радио — вещание на Китай. Но очень скоро к нам стали приходить странные, злые, глупые письма, а потом был Всемирный конгресс женщин, и китаянки пытались сорвать его там, во Дворце съездов. Ты тогда уже вернулся из Индии? Ну, значит, ты знаешь. А я как раз собиралась в Непал. Помнишь, как они бросились с кулаками на индийских делегаток, как рвали у них из рук микрофон? Не представляю, что было бы, если б не Ибаррури. Она встала и крикнула, нет, сказала, но как-то так, на весь зал: «Китайские подруги, вы не правы!» И я сняла наушники и стала слушать, как она говорит по-испански. Павка, она так говорила! Впервые я поняла, как это бывает, когда перевод не нужен…

Да, сегодня Юле было не до него… Неужели это она бежала к нему по длинному коридору ярославской гостиницы, смущенная, растерянная, оглушенная любовью девочка? Неужели она час назад села в его машину («Павка, как трудно доживать до тебя!») и ткнулась носом ему в плечо? Говорить о каких-то китайцах и совсем забыть про него! Ну да, что-то там, на конгрессе, было, ребята, помнится, рассказывали. Но он лично не пошел на это женское собрание, хотя гостевой билет ему, кажется, предлагали. И про конфликт с индийской делегацией он что-то такое слыхал… Теперь он ясно представил: смуглые лица и разноцветные сари индийских женщин, разъяренных китаянок в одинаковых синих костюмах, величественную, гневную Ибаррури.

— Что ж, ты, кажется, выбрала профессию правильно, — задумчиво сказал он. — Но ты все равно могла бы писать про Китай, использовать знание страны, языка…

Юля грустно усмехнулась.

— Про мертвый Китай? Про Китай задавленных? Тяжело… Как-нибудь я тебе расскажу про «культурную революцию»: я услышала ее эхо в Непале…

Они не заметили, как прошел положенный им обеденный час, и в тоске переглянулись. Сегодня они даже не пообедали — так и просидели в «их» переулке.

— Поцелуй меня, дорогой мой, — попросил Павел, и Юлька очнулась.

Она взяла его лицо в свои ладони, как когда-то он, в первый их вечер, и прижалась к его губам. И он впервые разжал ее теплые губы и поцеловал Юлю всерьез, по-настоящему, не боясь больше ее обидеть, и она вдруг задохнулась и обмякла в его руках. Он тут же отпустил ее но Юля не дала ему спрятаться.

— Я люблю тебя, — сказала она.

Совсем рядом сияли ее чуть косящие от счастья глаза. Они смотрели на Павла с нежностью и страданием, они смеялись и плакали. А потом эти глаза закрылись, и Юлька поцеловала его так же, как он ее. Павел почувствовал, как неумело толкается ее горячий язык, как коснулись его зубов ее зубы… А Юлька все целовала его, все крепче прижимала к себе. Нет, больше так жить невозможно! Нельзя каждый день терять ее, а потом обретать снова, нельзя, чтобы так долго она была без него, а он без нее, чтобы кто-то другой сидел с ней за ужином и смотрел телевизор…

И когда Павел подумал о ком-то «другом», такая боль пронзила его, что он молча отодвинул Юлю, молча отвез ее в редакцию, а потом сказал Гале, что у него болит голова, и уехал домой.

Тетя Лиза выбежала ему навстречу, суетливо отворила старые скрипучие ворота. Павел осторожно въехал во двор, поставил машину, вышел. Мачеха смотрела на него тревожно.

— Что случилось, Павлик? Простыл, да?

И, не дожидаясь ответа, сокрушенно покачала головой.

— Я так и знала! Ведь просила же: «Не пей, холодный!» А ты набросился, как из пустыни…

Она говорила о квасе: накануне Павел выпил целый кувшин.

— При чем тут пустыня?.. — усмехнулся Павел, но тетя Лиза его не слушала.

Она поднималась за ним по лестнице и все говорила, говорила, и он видел, что она соскучилась и рада, что он приехал, чувствовал, что она любит его, что у нее никого, кроме него, нет. Он сел на диван, взглянул в ее преданные глаза и все ей рассказал. И это все — была Юля, добрая и прекрасная, умная и необыкновенная, Юля и их любовь.

Тетя Лиза слушала, кивала, а потом спросила, сколько Юле лет, свободна ли она и есть ли у нее дети. И еще — что будет с Таней.

— Ты ничего не говорил мне, Павлик, и я на тебя не сердилась, хотя иногда хотелось спросить. Но теперь ты заговорил сам…

— Нет, она не свободна, — с трудом выговорил Павел. — И у нее есть дочка — первоклассница, Лена.

— А ты ее видел?

— Кого? — не понял Павел.

— Дочь…

Павел уставился на тетю Лизу. Она вздохнула, покачала головой:

— Ах, Павка, Павка! Что ты вообще знаешь о своей Юле? Кто, например, ее муж? Что она о нем говорит?

— Ничего…

А правда, почему Юля никогда не рассказывала про мужа? И его останавливала — взглядом, движением руки, когда он пытался хоть что-то узнать. Почему спокойно, без оговорок, дала домашний телефон? И о дочке говорила тоже не очень часто. «Завтра мы не увидимся: отправляю Аленку в лагерь». И все.

Через день они встретились, и Павел, стосковавшись по Юльке, обрушил на нее ворох эмоций. Сейчас его как ударило: Юля смотрела на него тогда чуть вопросительно, немножко грустно, он спросил, что случилось, а она улыбнулась — тоже грустно, а потом сказала, что ничего особенного. И он успокоился.

Ах, осел, безмозглый дурак! Ее дочь, ее Аленка ехала в лагерь. И конечно, были сборы и хлопоты, на панамках и трусиках вышивались метки, и, наверное, был маленький праздник, какой-нибудь там пирог, а его, Павла, это никак не касалось. Зато касалось того, другого, папы… Павел закрыл глаза и увидел, как между его Юлькой и уверенным, спокойным мужчиной шагает торжественная девочка в белой кофточке, с красной звездочкой на груди, как подрагивают в такт шагам две тоненькие косички с большущими бантами на концах, как сияет, как светится счастливая мама. Они сами так отправляли Сашку, когда он в первый раз ехал в лагерь. Да, он, Павел, дурак, это ясно. Он все понимает, когда уже поздно. Вот и сейчас: сто лет не видел сына — обиделся, видите ли! А ведь Саша уже сдал два экзамена…

Утром Павел из первого московского автомата позвонил сыну, но Сашка был все таким же неприступным: буркнул, что торопится, уезжает на дачу, и передал трубку Тане.

— Тебе не кажется, что пора бы заехать? — небрежно спросила Таня. — И заодно перестать паясничать; в другой раз я не возьму перевода. Не загружай почту, дорогой. И не забудь, скоро август, пора подумать о путевках…

И она, как всегда первая, дала отбой. Павел безнадежно слушал короткие стальные гудки. Потом повесил на рычаг тяжелую трубку и поплелся к машине. В самом деле, конец июля… Обычно в это время путевки в Крым у него на руках. Сейчас он и думать о них забыл, а Таня — нет, не забыла. Напомнила. Надо решать, все решать — и как можно скорее. И денег как назло нет. Куда они, черт их дери, деваются? Тете Лизе он дает на хозяйство сорок рублей, за квартиру не платит, подарков никому не делает… А правда, почему он ни разу ничего не подарил Юле? Когда у нее, например, день рождения? Почему он не знает? Может, как раз поэтому, — чтоб ничего не дарить? Павлу стало жарко. Таня частенько намекала ему на то, что он жадный. Нет, он не жадный! Он просто не из транжир… И за обеды они платят по очереди, с того самого раза, с кафе «Крымское». Через день они снова обедали там, Юля вынула кошелек и сказала: «Сегодня плачу я».