Читаем без скачивания Югославская трагедия - Орест Мальцев

Мы размещались на ночлег по хатам и крошечным дворам, обнесенным каменными заборчиками. На видном месте Ружица и Айша сразу же вывесили свежий номер стенгазеты. В нем были отрывки из доклада товарища Сталина, посвященного двадцать шестой годовщине Великой Октябрьской социалистической революции. Весь доклад, принятый по радио в политотделе бригады, был размножен комиссаром Магдичем, и он служил для Милетича и для других политкомиссаров рот главной темой бесед на политзанятиях. Выделялись в стенгазете напечатанные большими буквами и подчеркнутые Ружицей слова:

«…мы должны будем:

…освободить народы Европы от фашистских захватчиков и оказать им содействие в воссоздании своих национальных государств, расчлененных фашистскими поработителями, — народы Франции, Бельгии, Югославии, Чехословакии, Польши, Греции и других государств, находящихся под немецким игом, вновь должны стать свободными и самостоятельными…».

Затем шла моя статья о колхозах…

Перед газетой росла толпа. Несмотря на усталость, бойцы не отходили от нее, не прочитав всю, от начала до конца. Они читали — кто бегло, кто по складам, а потом рассказывали содержание неграмотным. В душах этих людей, скупых на выражение чувств, таилась глубокая любовь к моей Родине, неугасимая вера в Красную Армию-освободительницу. Трудно передать, с каким горделивым волнением я слушал бойцов и ловил на себе их теплые взгляды. Впервые по-настоящему я понял всю полноту своей ответственности — достойно представлять в этой стране великую Родину.

Батальонный интендант Ракич позвал нас есть чорбу — суп с густой мучной заправкой. Проголодавшиеся бойцы с жадностью набросились на еду. Самая большая ложка была у Бранко Кумануди. Он носил ее всегда за поясом, как гранату.

— Рот раздерешь, — рассмеялся Джуро.

— Бога му, нет, — Бранко поперхнулся. — Эх, домой бы сейчас попасть: ел бы сало да калачи. А это что! — Он брезгливо опрокинул в рот еще ложку. — Плохой нынче сочельник.

— И вправду, ведь сегодня сочельник, канун рождества! — вспомнил Петковский. — Как бы его отметить?

— Возьмем Синь, вот и отметим, — сказал Байо. — А возьмем обязательно! Должны взять… Читали, что говорит Сталин: теперь немцам не до жиру, быть бы живу.

— А нам разве до жиру? — И Бранко просящим, жалобным голосом запел рождественскую песенку:

Божич[29] зове с Лима:«Донесите ме вина»,Божич зове с планине:«Донесите ме сланине»;Божич зове с раките:«Донесите ме ракийе».

Бойцы иронически заулыбались:

— Жди, жди.

— Держи карман шире.

— А вот и донесла! — Бранко кивнул на подошедшую Айшу. — Башич — божичу! — Он расхохотался собственному каламбуру.

В пилотке у Айши было несколько печеных кукурузных початков. Она раздала их бойцам, которых лечила, угостила и меня, а последний протянула Петковскому и покраснела.

— Дорогому Коце! — фыркнул Бранко. — За стихи?

— Перестань! — обрезал его Иован. — Внимание, друзья, слушайте последние известия! — Он повернулся ко мне и шепнул: — Это наш секретарь партбюро Матье Мачек.

К нам с бумагой в руке подходил долговязый человек лет тридцати. Шел он, немного подавшись туловищем вперед, так что нельзя было понять, хочет ли он поклониться или просто у него такая походка.

Наконец-то отыскался след парторга. До сих пор я слышал лишь разговоры о партии, но есть ли в батальоне партийная организация и кто из бойцов коммунист — для меня оставалось тайной. Даже Джуро, обычно всегда такой искренний со мной, на вопрос «Ты коммунист?» — ответил неуверенно и стесненно: «Нет». Сказал, конечно, неправду. Это очень удивило меня. Иован разъяснил, что партия у них пока что не работает открыто.

Все ждали, что секретарь партбюро действительно объявит нам что-то важное, может быть, экстренное радиосообщение, но он, увидев стенгазету, остановился, пробежав ее глазами, удивленно вздернул тонкие брови и вернулся к каменному дому. Там, на ступеньках крыльца, стояли тучный старик с красным бантом на груди, Ранкович и Катнич. Сняв ватную шапку и нервно поглаживая лысую голову, Мачек что-то сказал Катничу. Тот доложил Ранковичу. Мы насторожились. Ранкович и Катнич подошли к стенгазете, стали ее читать. Донеслись громкие слова Ранковича: «Прекрасно. То, что надо!»

А Мачек, подойдя к нам, равнодушно-монотонным голосом выкликнул фамилии тех, кто был приглашен на обед к председателю местного народного комитета…

10

«Дом с галереей, крытый черепицей, с фигурной трубой, выглядел среди остальных хибарок, как вилла.

Катнич, встретив нас с Милетичем у крыльца, взял меня под руку.

— У нас сегодня канун рождества. Мы, конечно, ничего этого не признаем — религия, как говорят, опиум для народа, я вполне с этим согласен. Мы, сербы, совсем не религиозны, но уважаем традиции. Почему бы нам сейчас не воспользоваться случаем и немножко не подкормиться? Небось изголодался, а? — Он фамильярно ощупал мой бок. — А-яй, до чего худ!

Мы вошли в комнату, убранную по стенам дубовыми ветками, с которых еще не опала бурая листва.

— Садись вот тут, на почетном месте, как самый наш дорогой друг и брат. Па-да! Между прочим, — Катнич, понизив голос, кивнул в сторону Ранковича, — он одобрил твою статью. Верно написана! Операция в Боговине, талант публициста — все это тебя отлично рекомендует.

Я почувствовал себя неловко под прощупывающим взглядом изжелта-зеленых глаз. К чему это лицемерие? От Иована я знал подлинное мнение Катнича о нашем боговинском деле. Да и мою статью Катнич с неохотой разрешил поместить в стенгазете, заметив редактору Ружице, что для бойцов эта статья пока что еще «не в коня корм». А теперь вот хвалит!

Я вздохнул с облегчением, когда очутился рядом с Иованом, Янковым и Байо у длинного стола, поближе к выходу. Среди приглашенных командиров и политработников батальона не было лишь Томаша Вучетина. Он уклонился от обеда под предлогом занятости.

После нашей обычной незатейливой солдатской чорбы все мы даже немного растерялись, увидев здесь перед собой на огромных блюдах жареную баранину, кур и рыбу. Между блюдами торчали бутыли в плетенках с вином и кувшины с ракийей. Белели тарелки с черносливом и орехами, круглились украшенные копытами ягненка румяные лепешки, или, как назвал их Иован, чесницы.[30] Были и калачи — колендари. Полный набор рождественского угощения!

Ранкович сидел во главе стола. Бесцветный, нескладный, он выглядел сейчас еще более невзрачно, чем на коне. Его крупное скуластое лицо с широким лбом и узким подбородком было похоже и по форме и по цвету на червонный туз.

Катнич смешивал для Ранковича в стакане вино с водкой. Делал он это с глубочайшей сосредоточенностью.

— Адская штучка — коктейль! — причмокнул он.

Сощурив один глаз, Ранкович с полуулыбкой принял напиток и, словно забавляясь, посмотрел на меня сквозь стакан, наполненный красноватой прозрачной жидкостью. Удручающий ледяной взгляд. Мне стало как-то не по себе, и я отвел глаза.

— Друже Загорянов! — вдруг обратился ко мне через весь стол Катнич. — А где же твой стакан? Что? Не пьешь? Ну, ну, — пригрозил он пальцем. — Знаю я вас! Вообще-то и мы не пьем. Строжайше запрещено. Но сейчас… собравшись в тесном кругу… и в честь, — он поднялся и, посмотрев на Ранковича, повысил голос, — освобождения доблестными войсками Красной Армии Киева, а также в честь Тегеранской конференции, собравшись здесь на скромную трапезу, мы поднимаем тост за то, чтобы… — Катнич не договорил, уловив взгляд Ранковича. — Одним словом, налей-ка ему, Корчагин, перепеченицы.[31] Она еще покрепче русской водки будет.

Ранкович выждал, пока Милетич наполнил мой стакан.

— Товарищи, братья! — начал он сиплым баритоном. — Выпьем за нашего друга маршала Тито, который…

И он принялся с пафосом восхвалять Тито. Говорил он негромко, равнодушно-монотонным голосом, с натугой выговаривая слова, часто запинаясь и переходя на невнятное бормотанье. А закончил громогласно, с вызовом: «Живео Тито!».

Все подхватили. Промолчал, словно не расслышав тоста, один лишь дряхлый старик с трясущейся головой, обритой спереди до половины. Он сидел неприметно на низенькой скамеечке, не пил и не ел. В его мутно-голубоватых глазах было смятение. Присутствие большого начальника, обилие еды в это голодное военное время, громкие здравицы, вся эта застольная суматоха, видимо, подавляли его, и он не знал, куда деваться со своими гуслями, похожими на украинскую кобзу.

Председатель народного комитета что-то шепнул Ранковичу, указывая на старика.

— А-а! Хорошо! — Ранкович благосклонно кивнул. — Это наш старый обычай — воспевать на гуслях подвиги народных героев. Говоришь, он помнит еще турецкое иго? Ну что ж, тем лучше. Это ничего. Пусть-ка он нам споет что-нибудь…