Читаем без скачивания Чозения - Владимир Короткевич

Собака лизала его руки. Долго лизала. Потом отошла и села у Будрисовых ног.

— Северин, — вдруг почти крикнула Гражина. — Да не терзайте же вы меня! Довольно. А то я не выдержу.

— До встречи, брат, — сказал Денисов. — Хороший ты человек.

— Ты тоже… очень хороший человек.

Они обнялись. Потом грузовик тронулся с места. Денисов крякнул, махнул рукой и пошел в дом.

Собака сидела в кабине, рядом с шофером. Смотрела вперед, словно прощалась с местами, по которым бегала еще глупым щенком.

Мужчина и женщина стояли в кузове, облокотившись на кабину.

— А может, действительно вернемся, — сказал он. — Это, по-моему, лучшее из лучших мест в мире.

— Да. Мне было здесь лучше всего в жизни.

— И мне.

— Мне было с тобою всегда хорошо.

— И тогда, когда водопад и лианы?

— И тогда.

— И потом, в доме орнитологов?

— И тогда…

— А лучше всего?

— Избушка. Когда появился леопард. И когда он ушел. И всегда. Спасибо.

Скалы, леса и горы скоро кончились. Машина мчалась берегом моря. Плыли, смещались хребты, пока не закрыли собой теснину, узкую дорогу в падь.

Шофер гнал машину по берегу, прямо по утрамбованному песку, по прибойным лужам, по гравию и успел доставить их на пристань, когда к ней уже подходил белый морской катер «Изумруд».

— И все же, когда ты будешь? Ну, успокой еще раз.

— В субботу. Брось, Амур.

Северин увидел, что собака тянет ее за подол к катеру.

— А если не будет катера? Повтори мне.

— В среду, на катере заповедника, — глаза ее улыбались сквозь слезы.

— Не надо дождя в ясный день, в солнце. Пусть одно солнце, — попросил он. — Начнется же в среду вечное лето? А? Видишь, Амур, она приедет. Брось подол… Скажи нам, что приедешь.

Она молча кивнула.

…Катер дал гудок. Она прижалась к Северину. Потом с трудом оторвалась.

— Иди. Не грусти это время… Сильный мой… Раз ты с кошками воевал, — что-то душило ее. — Ну что может сделать с тобой какое-то там… Пусть бы и самое плохое.

И, взяв его голову в ладони, не стыдясь людей на палубе, не обращая внимания на любопытных пристанских баб, горько, страшно поцеловала его в губы. Словно всю душу вложила в один поцелуй.

Будрис видел, как она махала косынкой, как потом, поникнув, пошла к машине. В ту минуту ему хотелось прыгнуть за борт и поплыть до берега.

Тяжело, смертельно он жалел потом, что не сделал этого.

Фигура на берегу исчезла. Исчезла машина. Исчезла, наконец, и пристань.

И тут какой-то странный дикий звук поразил Северина. Всем телом подавшись к уходящему берегу, горько, неутешно, отчаянно, как по покойнику, выл Амур…

В субботу она не приехала. Будрис, который ожидал ее на третьем причале, узнал, что «Изумруд» пришел с Тигровой во Владивосток еще вчера, в пятницу.

Он огорчился, что придется еще несколько дней пробыть без нее, но в общем воспринял это как должное. Не знала. Опоздала. Приедет в среду на катере заповедника.

Когда наступила среда, он взял Амура и отправился с Василем Павловым встречать.

— Шевели щупальцами, бич, — беззлобно насмехался Павлов. — Дочь хозяина таверны ждет тебя. Она выплакала глаза, высматривая твою татуированную морду из иллюминатора отцовской корчмы.

— Слушай, ты перестанешь или нет?

— Увенчанный лаврами, покрытый шрамами и славой, он, однако, жаждал скромного полевого букета из ее рук. Только его.

— Ну, ей-богу…

— Люблю индейцев и караимов, — на всю улицу объявил Павлов.

Прохожие стали оглядываться на них. Павлов шел с невозмутимым лицом солидного отца семейства. У него были манеры и походка члена палаты лордов.

— И арапов тоже люблю!

Какой-то седенький старичок остановился и с упреком покачал головой, глядя на Будриса.

— Э-эх, молодой человек. Фулиганите. А еще с собакой.

— Из тех, что кровь проливал, — шепотом сказал Павлов. — Только неизвестно, у Семенова или у самого барона Унгерна. «Разгромили атаманов…» Внимание! Внимание! Уважаемые граждане Владивостока! Уникальный цирковой номер! Только у нас! Леопарды среди публики. Один — Будрис — Один. Золотая медаль абиссинского негуса. Завоеванное сердце его дочери.

— Василь. Ей-богу, слишком. Умоляю.

Катер уже стоял у причала. Денисов с двумя рабочими выгружал клетки и какие-то ящики.

— Здорово, ребята. Рад видеть. Это Павлов? Молодчина. Вот последний выгрузим — и я свободен. Помогайте. А что это вы одни? Гражина где?

— Разве она…

— Ну, как вы договаривались. «Изумруд» вместо субботы ушел в пятницу, она и уехала. На второй день. Я еще обрадовался, что меньше вам ждать.

— Шутите, Захар Ираклиевич… — сказал Будрис.

— Что вы, ребята! Разве этим шутят?

И Северин побелел.

— Свадьба отменяется, — по инерции, ничего еще не понимая, зубоскалил Василь. — Миртовый букет выпал из рук ошеломленного жениха… — Увидев лицо Северина, охнул. — Милый… Что же это такое? А?

— Прости, пожалуйста.

— Как же это понимать? — невразумительно бормотал Денисов. — Сам же отвез. Сам уговаривал, чтобы не ждала среды. Как же так? Что же это могло случиться?

Первым опомнился Василь.

— Девочки, — окликнул он каких-то двух девиц, что дефилировали по причалу, — вот вам букеты! А встретимся в другой раз. Звоните в шедевральную газету «Маяк». Академику Павлову… Северинчик, Севочка, — черт вас знает, какое у вас уменьшительное имя?! — не вешайте римско-греческого носа…

Денисов, вон зеленый огонек. Хватайте… Сева, цапайте это четвероногое за жирный загривок и волоките на переднее сиденье. Пошли!

Они объездили в такси все гостиницы города, все отделения милиции. В пятницу не было жертв уличного движения. В пятницу в гостиницах были свободные места, но ни в одной гостинице гражданка Арсайло Гражина не останавливалась. Василь прикидывал:

— Если у нее здесь нет знакомых — значит она в тот же день уехала из города.

— Она уехала, — безжизненно сказал Будрис.

— Почему?

— Она не могла столько дней сидеть здесь, зная, что я рядом, что я жду.

— Ясно, не могла, — с преувеличенной уверенностью сказал Василь. — Не выдержала бы, это же понятно. Она откуда, Захар Ираклиевич?

Тот покраснел.

— Если бы я знал тогда, когда она показывала документы. Но, мне кажется, из Хабаровского института. Да-да, именно оттуда.

— Значит, так, — сказал Павлов. — На почтамт. Сразу телеграмму в институт. Если еще там — пусть задержат даже ценой жизни. А им придется это сделать. Ибо, если не задержат, я с них эту плату жизнью сполна возьму. С процентами. Дня не прощу.