Читаем без скачивания Король без развлечений - Жан Жионо

Точность этого выражения меня поразила. О чем говорили мы с Ланглуа в то великолепное утро? Ни о чем. Пару фраз сказали Бувару. А между Ланглуа и мной — ни слова.

Конечно, я могла бы говорить, что мысленно представляла, что он находится в таком же мирном и счастливом расположении духа, в каком была я сама, что мы оставили друг друга в покое, чтобы лучше наслаждаться этим покоем. Лицемерие! Я держалась на почтительном расстоянии. Вот это правда. Почтительном? Если по правде сказать, не таком уж и почтительном. Почтительное лицемерие. Скорее эгоистическое: я держалась на эгоистическом расстоянии. Я воспользовалась, как предлогом, прекрасным утром и покоем. Ведь друзей обычно оставляют в покое. И я его оставила в покое, чтобы держаться на расстоянии. Не только для того, чтобы держаться на расстоянии, но и для того, чтобы одной наслаждаться красотой. Ибо мы не были в обычной ситуации. Вот он, эгоизм. Дряни мы, вот что!

Я не удержалась и сказала это госпоже Тим. Она ответила, что углубляться не надо.

— Я предпочитаю выражение «почтительное расстояние», а вы ничуть не хуже меня — ни вы, ни прокурор.

В таких случаях она клала свою руку на мою и тихонечко постукивала мне пальцами по перчатке.

Все равно, мое хорошее настроение улетучилось. И весь Сен-Бодийо не смог бы заставить меня изменить мое мнение. Мне уже не доставляло удовольствия смотреть, как Ланглуа прогуливается с Арнодой по террасе. Когда под атласным платьем, вдоль бедер, быстро передавались сигналы, бежали под юбкой и заканчивались в остреньком носочке туфли, а выше бедер я угадывала те же сигналы медленного вальса, змейкой поднимающиеся к горлу и лебединой шее Арноды, я говорила себе: «Ты можешь ухаживать за девушкой, но все равно ты останешься на почтительном расстоянии».

В принципе мы должны были провести в замке три дня.

Наверное, мысли госпожи Тим шли в том направлении, что и мои, так как, пока вся компания прыгала и скакала, играя в воланы, она мне сказала:

— Пойдемте посмотрим.

Я мысленно спрашивала себя, что же мы посмотрим. И все и ничего, конечно. Не так уж много нового на земле.

Она хотела показать мне свой замок, хотела, чтобы мы обошли все ее владения. Взявшись под ручку, мы сперва поднялись на три этажа террас, откуда открывался все более и более широкий обзор (а зачем?), поднялись до террасы почетных гостей, на которой соорудили даже оранжерею в ящиках.

Вестибюль, в который мы вошли, я уже знала по прежним моим визитам, и она могла бы мне его и не показывать. Он один был просторнее моих трех комнат в кафе «У дороги». Само по себе это было очень уютное помещение, свежее, напоенное ароматом сосен, с картинами, изображающими вольеры и птиц — в бантах, в лентах, в перьях. А про себя я все думала: «Давай, давай!»

Мы с госпожой Тим шагали ровным, размеренным шагом, каким ходят крупные, полные женщины в возрасте, шагали по коврам, толстым, как пышное сено. Мы прошли через зал, где на стенах продолжалась серия картин с птицами, а в толстых шкафах за стеклами виднелись книги в золоченых переплетах.

Она завела меня в такое место, где я бывала редко. Это был театральный зал: уменьшенная точная копия настоящего театрального зала. В глубине видна была сцена, закрытая красным расписанным занавесом, все с теми же птицами, летающими вокруг какого-то огромного лица с ужасно пустыми глазами и ртом, разинутым, как для игры «пассбуль». Мы остановились на минутку против сцены в этом высоком зале, где малейший звук не оставался незамеченным, где отчетливо было слышно, как мои ногти царапают рукав атласного платья госпожи Тим.

Дело в том, что я уже заходила в этот зал, но каждый раз испытывала в нем какое-то неприятное ощущение, какую-то неловкость, заставлявшую меня как можно скорее оттуда выйти.

На этот раз я шла под руку с госпожой Тим, а она встала посередине, перед сценой, чтобы показать мне здесь, как и в других местах замка, своего рода парад ее войск (наших войск), и даже не подозревала, что мне виделось в этом театральном зале.

А мне там виделось кафе-шантан, в котором я, в шестнадцать лет, попыталась честно зарабатывать себе на жизнь, исполняя «Berg op zoom».[8] И в чистом партере этого дворцового театра, где пол был выложен великолепной плиткой, мне чудились мраморные столики, залитые пивом и лимонадом, и я видела себя расхаживающей между ними, собирающей подачки на маленький поднос. Улыбаясь налево и направо застывшей улыбкой, я поглядывала на поднос, думая про себя: «Так, за комнату есть чем заплатить. Хорошо, за котлету есть чем заплатить. Отлично, даже за кофе со сливками есть чем заплатить». Но постепенно на подносике набиралось все меньше: ни тебе на кофе со сливками, ни тебе на котлеты, ни тебе на оплату комнаты, а только всего лишь на маленькую сигару, которой я задурманивала себе голову, идя в комнату официантов. И так до того самого вечера, когда какой — то хозяин мукомольни, погладив меня по заднице, сказал: «А у этой малышки есть голосок».

Я не хочу сказать, что в этой моей истории есть что-то необычное. Я рассказала ее, чтобы только объяснить вам, что госпожа Тим, возможно, очень рассчитывала на все это: террасы, вестибюли, салоны, театры; в том, что касается террас, вестибюлей и салонов, у меня, может быть, не хватало опыта, но вот в том, что касается театра, то тут меня не проведешь. Я знала, как это делается, и могла отлично представить себе, что если их представить в другом порядке, то террасы, вестибюли и салоны были сделаны из такого же теста. Хлеб ведь тут получается несъедобный. Я на этом собаку съела. Если будешь насиловать себя, то тебя вырвет. И есть люди, предпочитающие скорее умереть, чем всю жизнь блевать или делать что нужно, чтобы есть мясо.

А пока, повинуясь руке госпожи Тим, я тихонько поворачивалась вместе с ней, собираясь вернуться в салон, а сама говорила про себя: «ну давай, давай, продолжай!»

Мы снова пересекли салон. Когда мы опять входили в вестибюль, чтобы, если судить по тому направлению, куда вела меня госпожа Тим, перейти в другое крыло замка, кто-то негромко кашлянул за нами. Это был прокурор.

Он напоминал мне огромный и очень легкий шар, повинующийся в своих колыханиях воле ветра. Его озабоченные глаза спрашивали, куда ему лучше…

«Пойдемте», — сказала ему госпожа Тим.

Мы с ней расцепились, и он пошел под ручку между нами: госпожа Тим — справа от него, а я — слева. Он был с нами одинакового роста, в два раза толще, но шел с нами в ногу. Так мы и вошли в большую столовую.

Там уже накрыли на стол для вечерней трапезы. Четыре большие стеклянные двери, наполненные закатным пепельным светом, освещали длинный стол, поблескивавший хрусталем. Парадные графины для красного вина служили центрами, вокруг которых растекались безупречной формы роскошные серебряные приборы, белые пятна фарфора и бесчисленные мелкие радужные арки, преломляющие свет от скошенных граней хрусталя и прозрачных кувшинок стекла.

Мы втроем важно прошествовали вокруг стола. Большую торжественность нашей прогулке придавал раскачивающийся при каждом шаге живот прокурора.

Сперва мы прошли вдоль стеклянных дверей, как между двумя шеренгами войск: с одной стороны залитые угасающим солнцем террасы, газоны, и тисовые аллеи, разграфленные в виде шахматной доски, и балюстрады, а с другой стороны — сотни километров гор, нависших перламутровыми гирляндами над гигантским ковром розоватых пшеничных полей, обрамляющих чудесное озеро с хрустальными водами, каким представился нам длинный стол.

Мы обошли председательский конец стола и тем же шагом прошли вдоль другой стороны, любуясь большими и маленькими венецианскими зеркалами, в которых тысячи маленьких отражений наших трех важных фигур обрамляли, походя, большое отражение наших трех важных фигур. А я все говорила про себя: «Давай, давай, дуй дальше!»

Вернувшись в вестибюль, мы, шагая в ногу, поднялись по лестнице. Невысокие мраморные ступени были очень удобными и с каждым шагом возвышали наши три очень важные фигуры, рывками, от ступени к ступени, а я думала и про себя говорила: «Давай, давай, поднимай нас! Докуда ты нас поднимешь? До места, где мы найдем того, кто обладает лекарством?»

У нас был до того важный вид, что на широкой площадке второго этажа, где была выставлена коллекция старинных музыкальных инструментов, при нашем приближении стали дрожать струны старинных гитар и фортепьяно. И когда мы, трое толстяков, ступили одновременно на площадку, всем показалось, что висевшие на стенах барабаны, привезенные хозяйкой из своей страны, стали глухо отбивать своего рода «общий сбор». Поистине, мы были очень важными. И нам действительно хотелось командовать всем этим, чтобы совершить какой-нибудь выдающийся подвиг. А я повторяла про себя: «Давай, давай, дуй дальше!»