Читаем без скачивания Река на север - Михаил Белозеров

— Можно подумать, вы не имеете к этому отношения, — упрекнула она.

"Точно, не имею, — с горечью подумал он, — потому что я давно обо всем забыл и меня это не трогает".

— Туалет работает? — спросил он, не жалея ни ее, ни себя и не видя толка продолжать разговор.

Сколько он себя помнил, все кончалось одним: разбродом чувств во всех его поклонниц, и отца, и сына тоже. У одного капитана было мужества умереть честно, хотя это сейчас не имеет никакого значения. Фамилию не запомнил. Только полк — номер 82. На войне с тебя за несколько дней сходит масло — весь жир. Человек ожесточается быстро — словно скидывает рубашку, гораздо быстрее, чем принято считать. Сам он быстро приноровился обрабатывать конечности и орудовать пилой.

— Воды месяц не было, — ответила она, кривя рот, как подросток.

Он удержался, чтобы не одернуть ее.

— Найди какую-нибудь сумку, — попросил он и взял в руки пистолет.

Это был плоский и легкий ПСМ с подрезанным стволом и острой мушкой, и он вспомнил, что однажды ему пришлось стрелять из такого оружия и, в отличие от распространенного "Макарова", после выстрела ствол не задирало вверх, и это было удобно. Но к такому оружию надо было привыкнуть.

— Тебя как зовут? — спросил он, взвешивая оружие в руках и соображая, что ему с ним делать.

— Ольга, — ответила она, словно ей только и осталось отвечать на такие вопросы.

"Хоть одно человеческое имя, — думал он, — наверное, из какого-нибудь общества мистиков. Все на чем-то помешаны, как на новых религиях, поэтому так и грубит, словно знает нечто такое, что мне и не снилось". В те времена, когда он носил форму, совсем не обязательно было приходить к какому-то конечному решению. То, чему он научился потом, не давало никаких преимуществ, а только разнообразило жизнь, как один-единственный (страшно интересный и завораживающий) ход в почти патовой ситуации, вслед за которой открывались новые горизонты. Он полагал, что это происходит с каждым, но потом понял, что ошибается. Женщины тоже разнообразили жизнь до определенного предела, и он этот предел знал и называл его скукой. Пожалуй, среди них у него не было ни одной, на кого можно было бы положиться, — даже если ты прожил с нею двадцать лет, ты все равно не уверен и не можешь быть уверенным до конца; где-то в середине жизни всегда происходило разделение "мы" и "я", потому что, как ни крути, а в человеке не зря заложен инстинкт самосохранения. Всегда кто-то и когда-то совершает странные поступки, и будет их совершать, потому что люди склонны к этому. И следовало все воспринимать таким, каким оно есть, не раздувая трагедий. Ежедневные занятия за столом вылепили из него одиночку. Вся штучка заняла лет восемь. Приятно было помнить, каким ты был в тридцать два или тридцать пять. Но уж, по крайней мере, не дураком; свои блокноты он исписывал за пару месяцев, постепенно перенося содержимое в тетради и на листы бумаги. Редко что из блокнотов не имело какого-то закодированного чувства. "Выйдет на этот раз фокус или не выйдет?" — подумал Иванов о своем новом романе и суеверно скрестил пальцы.

— Идем, — скомандовал он, опуская пистолет в карман брюк и закидывая сумку с пакетами на плечо.

— Я хочу забрать свои вещи, — вдруг вежливо и спокойно попросила она, — можно? — Словно она была все еще школьницей, а он — учителем.

Он остался ждать в коридоре. "Чертова страна, — подумал он, — если мне удастся, если мне только удастся..." Он подумал о сыне с чувством удивления.

Однажды он пропал. Это было началом разлада. Три года в Художественной Академии — пока это еще можно было себе позволить. Нахватался столичных замашек — почти гений. Стихи пописывал. Все равно он для него останется беловолосым мальчишкой, бредущим по гальке на рыбалку. Ходили ли они вместе? Не помнил. Кажется, однажды. Забыл. Так же — когда последний раз держал его на руках. Вот этого он не мог себе простить. Но запах моря, смешанный с ветром, до сих пор хранился в ноздрях. Пожалуй, где-то там и остался этот мальчик, о котором он сейчас даже не знал, любит или не любит.

Она вынырнула, запихивая в кулек тряпки, которые бросила в комнате. Головка красиво повернулась в тот момент, когда оглядывалась — все ли забрала. Потом, в зрелости, такие женщины всегда знают, чего хотят. И он не понимал, подходит ему это или нет, вернее, его не устраивало ни то и ни другое, его не устраивала сама ситуация.

— Зачем это тебе? — машинально спросил он, направляясь к двери.

Пистолет тяжело болтался в кармане.

— Это мои работы, — произнесла с вызовом, — вы же не слушали.

Теперь она по-женски мстила за равнодушие, словно надеясь на его раскаяние — не столь интересное для сорокалетнего мужчины.

"Глупая, — подумал он, — это ведь я просто такой снаружи".

— Слушал, — сказал он и остановился.

Он подумал, что женщины в конце концов привыкают, ко всему привыкают, даже к нему.

— Нет, не слушали, — сказала она, вплетая свое странное "ж-ж-ж..." и заставляя прислушиваться, как к полету пчелы.

— Ну и что, — покорно согласился он, — разве это что-нибудь меняет?

Он подумал, что так просто не поддастся ее чарам. "Пусть постарается".

— Нет, конечно, — опешила она, — но все-таки...

Она ему все больше нравилась. Он поймал блеск ее глаз и, наклоняясь всем телом, произнес неожиданно для самого себя:

— Извини...

"Идиот!" — пронеслось в голове.

Она возразила ему одним секундным молчанием с неуловимым движением единодушия, а потом почти радостно вздохнула и хотела что-то произнести, но он уже повернулся и предостерегающе поднял руку.

Снаружи кто-то дышал, как износившийся паровоз, и возился с замком. Дверь была двойная, с металлическими скобами, и могла выдержать не меньше получаса осады.

— Есть еще один выход, — потянув за рукав, прошептала она.

Он почувствовал ее горячую ладонь, и ему почти передался испуг.

— Откройте же! — потребовал человек и подергал дверь.

Иванов оглянулся. От девушки остались одни глаза в серую крапинку. Теперь в коридоре они казались темными и тревожными.

— Это он! — поведала она так же испуганно, как и на лестнице.

Иванов подтолкнул ее.

— Что вам надо? — спросил Иванов, косясь на кухню.

Она, выказав ловкость и силу, уже возилась с большим тяжелым замком на чердачной двери.

— Откройте, иначе я выломаю дверь!

— Подождите минуту, — ответил Иванов как можно спокойнее, — пока нечем... — и полез в карман.

Ключом ей служил большой загнутый гвоздь, и она орудовала им, как хирург зондом.

— Черт возьми! — глухо произнес человек, — придумайте что-нибудь, иначе я вытряхну вас оттуда...

— Сейчас я найду ключ, — сказал Иванов, на всякий случай держась ближе к дверному косяку.

Изюминка-Ю бросала на него отчаянные взгляды. Ему едва не стало смешно. Никогда не представлял, что попадет в такую ситуацию. Пистолет в кармане казался самой бесполезной игрушкой.

— Эй! — человек тряхнул двери. — Отзовись...

— Послушайте, — сказал Иванов, — вы зря ломитесь.

Не стоило его, конечно, злить.

Она почти справилась с дверью и тянула ржавый засов.

— Открывай! — потребовал человек с толстыми ушами.

— Момент, — сказал Иванов.

— Мне некогда! — закричал человек.

— Сделайте одолжение, подождите, — попросил Иванов.

Он сделал глупость, наклонившись к двери.

Пуля пробила дверь повыше глазка и врезалась в косяк туалетной двери за спиной.

— Быстрее! — закричал человек.

Неожиданно она схватила его за руку: "Да идем же!" и потащила на кухню.

Спотыкаясь в темноте среди угадываемых пыльных вещей, он почувствовал, что лицо у него в мелких ссадинах от разлетевшихся щепок. И все-таки, пока человек с толстыми ушами кричал, стрелял и тряс дверь, он успел записать в свой любимый блокнот: "...мир всегда скатывается к рациональному... высшая абстрактность не имеет цели, а только лишь — направление, тенденцию, подкрепленную намерением... каким? обратные связи — в виде материальных носителей (неотъемлемое физическое свойство), замыкающихся в "общую копилку"... Вот эти "обратные" и представляют наибольший интерес, потому что вынуждены обнаруживать наличие "копилки" через фиксируемые усилия и в том числе аномально... "копилка", обнаруживаемая лишь косвенно через свои костыли, подпорки (в этом ее двойственность), то есть, описывая свойства поверхностного характера, не проникая глубже домыслов, не приближаясь, а только обретаясь в догадках, как бы на задворках собственных слабостей и вольностей...".

Разбудила "между" позавчерашними носками и сегодняшними брюками; и он, поймав это чувство сюрреалистичности, долго и неуверенно обретался в нем, переворачивая так и сяк и пробуя приладиться, чувствуя, что с каждым мгновением неукротимо возвращается в настоящее, когда она ему вдруг стала шептать нежности; и перестал удивляться: за окном висела напряженная пустота и седая луна в блеклых пятнах — мир, который тебе знаком до последнего винтика и в котором ты едва ли находишь что-нибудь новенькое. Закомплексованность мыслью — как старая болячка. Привычка ничему не радоваться — со стороны кажущаяся больше чем ущербностью. Утратив одно, начинаешь тосковать по другому, боясь избавиться от самой тоски, как от ненадежной соломинки. Потом в тебе, после каждого раза, все время такое ощущение, что все это уже было.