Читаем без скачивания Том 3. Морские сны - Виктор Конецкий

Наличие прилагательного «хлопковый» настораживало.

Мне как-то пришлось наблюдать горение хлопка и даже принимать участие в тушении. Огромная прессованная кипа хлопка кажется каменной, но воспламеняется от искры упаковочной проволоки. Потому концы проволок заводят внутрь кип. Плохо спрессованный хлопок при нарушении упаковки выстреливает в дыры разлохмаченные пряди. Они самовозгораются при соприкосновении с маслянистыми грузами — орехом, хлопковым семенем и жмыхом хлопкового семени. Шесть тысяч тонн такого жмыха и ждали нас в Латакии. Было интересно, как он сам горит. И я очень внимательно искал в справочнике «шрот», но не нашел. Зато с большим любопытством и без всякой пользы изучил специфику перевозки гробов с покойниками и урн с пеплом. Именно с пеплом, а не с прахом, ибо прах вещь такая же неконкретная, как, простите за такой пример, ваша душа. Пепел же ваш имеет определенные химические свойства и удельный вес.

Я увлекся, как обычно со мной бывает, посторонними и потусторонними вопросами и битый час выяснял, существуют ли отдельные правила перевозки гробов без покойников и урн без пепла. По дороге обнаружил пункт, из которого явствовало, что сахарин и лошадиная сбруя находятся в одной товарной группе сбора за тонну. Здесь я захихикал. Соединение сбруи с сахарином напомнило мне собственные сочинения. А хихикать было нечего. Выяснить правила перевозки шрота приказал капитан. Он уже начал готовиться к подаче морского протеста в Новороссийске, чтобы перестраховаться в случае отпотевания жмыха в трюмах на переходе из Средиземного моря в Черное.

Жмых хлопкового семени представляет собой зелено-рыжую массу. Ее едят свиньи. От спички она не загорается — я провел опыт.

Технология погрузки свинячьей еды просто и хорошо продумана. Лючины на трюмах раздвигают, образуя щели, зияющие под тобой двенадцатиметровой пропастью. Шрот привозят в мешках. Подъем в двадцать-тридцать мешков опускается на щели. Грузчики взрезают глотки мешков кривыми ножами — глотки зашиты гнилой нитью крупными стежками. Потом грузчики яростно пинают мешки босыми ногами в бока. И шрот с печальным шорохом проваливается в щели между лючинами.

Все окутано мельчайшей пылью. Если взглянуть на пыль в штурманскую лупу, то вздрогнешь. Она шевелится. Ибо на добрую половину состоит из насекомых. Пыль и насекомые легко просачиваются сквозь наглухо задраенные иллюминаторы и двери во все судовые помещения. Еще легче они просачиваются в легкие грузчиков сквозь рваные тряпки куфьи.

И началась для меня очередная морская сложность.

Чтобы полностью использовать кубатуру, надо штивать в трюмах и твиндеках — растаскивать жмых по углам, разравнивать. Мне следовало требовать от стивидора хорошей штивки, требовать посылки людей в трюм, в пространство, заполненное зелено-ржавой, вонючей, живой пылью. Но работать там без респиратора не смог бы, вероятно, и жук хрущак членистоногий, который выводит в шроте детей. Одно — делать там детей, другое — там работать.

Черт бы побрал неравномерность мировой научно-технической революции, размышлял я, глядя сквозь лобовой иллюминатор своей каюты на полуголых людей, копошащихся вокруг мешков со свинячьей едой. Ничто меня так не бесит, как эта неравномерность. И еще я не мог не вспоминать о блокаде. А ведь, думал я, за горсть такого жмыха я отдал бы в сорок первом году свою мальчишескую душу любому дьяволу или сатане, если, конечно, они не были бы немецкой национальности.

Позвонил капитан:

— Поднимись-ка, секонд!

Я не сомневался, что дело касается штивки груза и моего слабоволия.

У капитана сидел наш морагент Таренков. Раньше он много лет командовал судами, потом работал в Австралии и еще где-то.

Морагент не дипломат. Он может рыкнуть на обидчика наших морских интересов без всяких протокольных изысков. И в прошлый заход в Латакию Евгений Петрович мне помог в какой-то запутанной истории, когда чиф-тальман и шкипер плавкрана требовали подписать липовую бумажку на сверхурочную работу. От рыка Евгения Петровича эти ребята полетели в разные стороны, пришептывая: «Ма ша'алла! Ин ша'алла!» — «Что желает Аллах!.. Как Аллаху будет угодно!» Причем в роли Аллаха, очевидно, выступил я.

— Ну, секонд, нашел правила перевозки шрота? — спросил капитан.

— Нет. Гробы с покойниками и урны с пеплом готов возить с закрытыми глазами сквозь любые климатические зоны, а шрота в справочнике нет, Юрий Петрович.

— Видите, — сказал Юрий Петрович, — какой секонд веселый человек — острит напропалую. Одно слово: комедиограф.

— Да плюньте вы на этот шрот, — сказал Евгений Петрович. — Сожрут его свиньи и без правил.

— Как со штивкой? — спросил Юрий Петрович. — Если не штивать, кувырнемся мы в шторм: ссыпется свинячий корм на один борт, постоянный крен — и привет сиренам. Говорил со стивидором?

— Да, — соврал я. — Будут штивать. Через каждые пятьсот тонн.

Таренков хмыкнул. На его загорелом лице было порядочно морщинок. Ухмылка заплуталась в морщинках. Выражение физиономии стало немного кошачьим.

— Брось врать, — сказал Евгений Петрович. — Иди штаны переодень. Перед тем как вы кувырнетесь. На экскурсию поедем. К святым местам. Причащаться.

— Благодари супругу Евгения Петровича, — объяснил Юрий Петрович. — В гости зовет.

— В гости еще не скоро. Мы и без жены. Отдохнем. Может быть, — сказал Таренков.

Морагент был одет в строгий костюм и белоснежную рубашку без галстука. Каждая вещь чувствовала себя на Евгении Петровиче уютно, выказывая при этом достоинство и гордость за хозяина.

У меня, старого разгильдяя, кроме формы, за всю жизнь еще ни разу не было настоящего костюма. Форму на берег надевать не хотелось. Я сказал об этом.

— Тогда надевай хоть трусики, — сказал Таренков. — Со мной можно. Меня уже здесь каждый шакал знает. Ездить много приходится. С тысячью шакалов познакомишься. Особенно веселое знакомство бывает, если на шакалий труп наедешь. Ночью. На вираже. И гроба потом не надо. И урны.

Через пять минут я плюхнулся на мягкость кожаного сиденья черной машины. Таренков сел за руль.

— Что за авто? — спросил я.

— У капитана все должно быть капитанским, — сказал Таренков. — «Опель-капитан». Ну, вначале была еда?

Мы дружно согласились с Таренковым.

«Опель» прыгнул от трапа теплохода, как конь Ашик-Кериба. Мелькнули горы стального листа, штабеля мешков цемента, охранники у ворот порта на фоне военных плакатов, узкие улочки города, и «опель» оказался на набережной. Таренков вел машину по-западному: не он принадлежал «опелю», а «опель» принадлежал ему и хорошо знал это.

Возле ресторанчика он въехал на тротуар, затормозил в сантиметре от стены, и мы вылезли.

Ресторанчик был обыкновенный, без шика, здесь морагент обедал каждый день, и знали его здесь так же хорошо, как «опель» знал, кто его хозяин.

Пахло чужой едой. За широким стеклом окна стекленело в неподвижности Средиземное море.

Таренков стукнул по столу обручальным кольцом. Тяжелое кольцо ударило глухо. Официант возник мгновенно и пожелал мистеру кептейну всех благ, какие есть в меню Аллаха для самого выдающегося из смертных. Затем появилась арака, тертый горох, сырая морковь, красные терпкости неизвестного происхождения, острые салаты, немного картофеля и жареные куры.

— Сытый нарезает ломти для голодного не спеша, — сказал Таренков, щедро разбавляя араку в наших сосудах водой. Арака делалась белой, как одежда пророка, который запретил мусульманам пить вино. — Это здешняя пословица. Читали Коран? Его в мореходке преподавать надо. Раздражить правоверного очень просто. А мы в рамадан пробуем заказать срочную работу — святая простота! Петр умнее был. Он знал: мы полуазиаты. И заставлял морячков долбить книгу, которой в половине мира дано не только религиозное, но и юридическое значение. Пейте. Я передерну. Может, напишете об этом, Конецкий?

— О чем?

— Одна наша энциклопедия утверждает, что автором Корана является Мухаммед, что он получил, так сказать, гонорар за литературный труд. А Корана никто не писал. Аллах спустил его пророку из космоса, с седьмого неба. На золотых цепях. Возможно, световые лучи подразумеваются. Вот об этом и напишите… Ешьте как следует, ребятки. Вам это сегодня пригодится.

Было в Евгении Петровиче нечто, заставляющее подчиняться ему с удовольствием.

Он все время заставлял нас предвкушать, хотя каждый момент и сам по себе был отличным. И разбавленная точным количеством воды арака была прекрасна, и незнакомые салаты, и жареные куры. И еще мне нравилась его манера говорить. Он как бы буркал, произносил слова быстро и разрывал фразу точками на самые неожиданные куски. В общем, уже после первой порции араки я влюбился в Евгения Петровича, как мальчишка. И, как мальчишке, мне вдруг захотелось в кино, на бесшабашный фильм о мужской скупой дружбе, о случайных встречах, о красивом мужестве, с выстрелом спасителя на краю роковой секунды, с песенкой прелестной женщины о тревожной мечте.