Читаем без скачивания Отечественная война 1812 г. Сборник документов и материалов - Евгений Тарле

Между тем как французы занимали таким образом город, на улицах и в окнах показалось лишь несколько иностранцев; все остальные жители заперлись в домах и никому не отворяли дверей. Такая пустота Москвы действительно имела вид засады, тем более опасной, что все дома предполагались наполненными жителями. Таково было положение дел, когда Бонапарте находился у Смоленской заставы в предместье и ожидал прибытия властей или городского магистрата. Но с 12 до 2 часов никто не являлся. Тогда решили послать одного польского генерала вызвать эту депутацию. Генерал встретился с Виллерсом, и тот водил его в Губернское правление, в Думу, в Полицию, к ген. — губернатору, словом, всюду, где была малейшая надежда встретить какой-нибудь остаток чиновников. Эта-то прискорбная встреча доставила Виллерсу место полицеймейстера. После многих бесполезных поисков польский генерал вернулся к Бонапарте, чтоб донести ему, что в Москве не осталось никого из властей и что город был покинут всеми, исключая некоторых оставшихся там иностранцев. Вследствие этого Бонапарте отсрочил свой въезд. Для его гордости было очень больно, что нельзя было составить газетной статьи о вступлении в столицу России. Может быть, и воспоминание о Смоленске внушало ему некоторые опасения. Во всяком случае он все еще рассчитывал, что к следующему дню жители соберут депутацию или что, по крайней мере, его подданные французы, итальянцы, немцы, явятся к нему от своего имени. Ничего подобного не исполнилось. Бонапарте ночевал перед заставой в доме трактирщика, а во вторник в 2 часа двинулся в Кремль, без барабанов и труб, рассерженный тем, что офицеры его свиты называли дерзостью, беспримерным позором.

В ночь с понедельника 2 сентября на вторник вспыхнул пожар — сначала на Солянке, у ворот Воспитательного дома, но был потушен через несколько часов. В то же время загорелось в городе, в особенности в домах правой стороны улицы, идущей по ту сторону каменного Яузского моста. Уже совсем рассвело, когда эти два пожара начали быстро разгораться; в городе не удалось затушить совсем; Яузский же пожар был окончательно прекращен по приказанию Неаполитанского короля, который поместился в доме Баташева и желал обезопасить себя там.

В среду утром опять вспыхнул огонь в городе, на Покровке в доме кн. Трубецкого и на большой Арбатской улице но всему пути, ведущему к Смоленской заставе. Жители смотрели, как горят их дома, с полным хладнокровием, которое могло быть внушено только верой или фатализмом. Некоторые выносили из домов образа, ставили их перед дверью и уходили, другие, когда их спрашивали, почему они не препятствуют распространению пожара, отговаривались страхом, что французы убьют их, если они будут тушить. Понятно, что при таком настроении жителей только благодаря тишине в воздухе и отсутствию ветра не весь город сразу был охвачен огнем. Французы, с своей стороны, видя нежелание жителей спасать свои собственные дома, не давали себе труда положить этому конец; пожар все более и более разрастался, а в частях города, удаленных от поясарища, говорили о нем так, как в Петербурге стали бы говорить о пожаре в Стокгольме. Так прошел весь вторник и ночь под среду. Французских войск в городе было немного; они почти везде устроили биваки, в особенности около разных застав, где они расположились лагерем; жители, просившие караула для своих домов, получали его без замедления; пока беспорядков еще не было.

В среду утром, к 9 часам, поднялся со страшной силой северный ураган. Вот когда начался большой пожар! Из моих окон видно было, как сперва огонь вспыхнул на той стороне реки, гораздо позади Комиссариата, и потом начал распространяться мало-помалу по направлению ветра; в один час огонь разнесся в десять различных мест, так что все огромное пространство по ту сторону реки, застроенное домами, превратилось в море пламени, волны которого бушевали в воздухе, разнося повсюду опустошение и ужас. В то же время пожар снова вспыхнул в городе, еще с большею силой, чем в первые дни. Особенно там, где были лавки, огонь нашел себе обильную пищу в товарах, которые были заперты там. Это обстоятельство, а также сильная буря, теснота места и множество горевших пунктов города делали всякое противодействие огню невозможным, так что несчастные хозяева спешили только захватить с собою самые ценные вещи и бежать. Вот когда начался грабеж, и все, что уцелело от пламени, попадало в руки солдат.

Пока пожар превращал в пепел город, остальные части Москвы также пылали: Пречистенка, Арбат, вся Тверская, затем по направлению вала через Красные ворота и Воронцово поле до самой Яузы, по ту сторону Яузы и Яузке (sic!) — все было в пламени. Вся полоса воздуха над городом превратилась в огненную массу, которая изрыгала горящие головешки; а вследствие расширения воздуха от теплоты буря еще более усиливалась; никогда небо в своем гневе не являло людям зрелища ужаснее этого: огонь решительно всюду, грабители преследуют своих жертв, а бежать некуда. Тогда-то многие иностранцы искали убеяшща в различных лагерях французов, расположенных у городских ворот; как кажется, они были там приняты.

На улицах московских можно было встретить только военных, которые слонялись по тротуарам, разбивая окна, двери, погреба и магазины; все жители прятались по самым сокровенным местам и позволяли себя грабить первому нападавшему на них. Но что в этом грабеже было ужасно, — это систематический порядок, который наблюдали при дозволении грабить, давая его последовательно всем полкам армии. Первый день принадлежал старой императорской гвардии; следующий день — молодой гвардии; за нею следовал корпус генерала Даву и т. д. Все войска, стоявшие лагерем около города, по очереди, приходили обыскивать нас, и, можете судить, как трудно было удовлетворить являвшихся последними. Этот порядок продолжался 8 дней почти без перерыва; нельзя себе объяснить жадность этих негодяев иначе, как зная их собственное бедственное положение. Без панталон, без башмаков, в лохмотьях — вот каковы были солдаты армии, не принадлежавшие к императорской гвардии. Когда они возвращались в свой лагерь, переодетые в самые разнообразные одежды, их можно было узнать разве только по оружию. Что было еще ужаснее, так это то, что офицеры подобно солдатам ходили из дома в дом и грабили; другие, менее бесстыдные, довольствовались грабежами в собственных квартирах. Даже генералы под предлогом розысков по обязанностям службы заставляли уносить всюду, где находили, вещи, которые для них годились, или переменяли квартиры, чтобы грабить в своих новых жилищах…

Между тем предложений мира все еще не было. Русская армия передвигалась с места на место, казаки и крестьяне еильно затрудняли фуражировку; нужно было на что-нибудь решиться. Очень хорошо знали, что ничего не выиграешь, освободив крестьян; попытались заманить их' хорошею платою, чтобы побудить везти в Москву съестные припасы. Но все было напрасно и не привело ни к чему; напротив, те же крестьяне вызвали против себя жестокие меры: в одной деревне стреляли по французам; виновные были расстреляны при входе в церковь; выслушав приговор, они перекрестились и встретили смерть, не моргнув глазом.

Тогда корсиканская тактика принялась за средства более серьезные; начали старательно разыскивать всевозможные сведения о Пугачевском бунте; особенно желали добыть одно из его последних воззваний, где рассчитывали найти указания о той фамилии или фамилиях, которые бы можно было возвести на престол. В этих розысках обращались за советом к кому попало; обращались даже к одному эмигранту, которого под разными предлогами вызывали к одной знатной особе; он с первого слова прямо объявил себя эмигрантом. «Этим не хвастаются и не обвиняют себя», — отвечали ему. Когда ему сказали, в чем дело, эмигрант, как и все другие, отвечал, что ничего не знает о воззваниях, про которые ему говорили. Увидев, что этим не возьмешь, учение Пугачева бросили и тотчас же схватились за великие начала санкюлотиэма. Татарам было предложено итти в Казань призывать своих соотечественников к независимости, обещая им, что, как только они поднимутся, их тотчас поддержат. Но и здесь промахнулись. Оставался еще один путь — переговоры. Послали ген. Лористона к кн. Кутузову под предлогом обмена пленных. Эта поездка была представлена, как последствие предыдущих переговоров, на которые Бонапарте ответил самым умеренным ультиматумом: уступкой всех прежних польских провинций. Лористон вернулся назад, с чем поехал.

Р. А., 1869, стлб. 1405–1430.

1812 г. ноября 16. — Из письма чиновника Московского воспитательного дома И. Иванова неизвестному лицу о грабежах в Москве армии Наполеона.

Французы вступили сентября 2 пополудни в 6-м часу с музыкою и барабанным боем. Наполеон остановился в Кремле, во дворце; поставили пикеты по всем заставам и по улицам и по набережной рассыпалась конница, начали стрелять, кто им попадется; наши вооруженные метали ружья и тесаки, а кто бросит, того кололи. Не прошло часа их вступления, как зажгли сначала гостиный двор от Варварки. Главный надзиратель Воспитательного дома, видя опасность, взял с собою архитектора Жилярдия и экономского помощника Зейпеля, пошел просить от них караула для охранения дома. Отпустили жандарм, т. е. конной гвардии 12 человек и при них капитан; главный надзиратель их с собою привел и тотчас приказал дать овса и сена лошадям, а жандармам приготовить стол; после сего у Рождества на Стрелке зажгли попов дом. Мы все бросились на пожар и жандармы с нами; труб в Москве не было, кроме наших четырех, ибо вся полиция и с трубами уехала во Владимир. Мы пробыли на пожаре вск> ночь и главный надзиратель с нами; жандармы с нами заливали трубами. 2 дома сгорели, а прочие отстояли.