Читаем без скачивания Чужая клятва - Дункан Мак-Грегор

— Откуда ты знаешь про этот вход? — поинтересовался варвар, бодро шагая босыми ногами по сырому, сплошь усыпанному мелкой галькой полу.

— О, Конан… — пробормотал шемит, ковыляя сзади. — Порой ты несказанно удивляешь меня…

— От Асвельна? Кром! Я так и понял. Но почему он ни разу не приснился мне? Ты же сам сказал, что он выбрал меня! Ну, что молчишь, шемитская рожа? Или тебя опять кто-то укусил? Как тогда, в норе под горой?

Иава смущенно фыркнул, но не выдержал, расхохотался.

— Что смешного я сказал тебе, разноглазый? — прорычал Конан, останавливаясь.

— Не сердись, киммерийский бык, — давясь от смеха, еле вымолвил шемит. — Но меня тогда никто не кусал.

— А что же ты тогда валялся без чувств, словно старая девственница, впервые попавшая в объятья мужчины?

— Ну… Как тебе сказать… Понимаешь, я терпеть не могу разных ползучих тварей… И особенно… Особенно мокрых… А та была именно мокрая, Конан. Ну, и я…

Выпучив глаза, киммериец несколько мгновений с изумлением взирал на приятеля.

— Так ты… Кром, как это называется… Упал в обморок?

— Угу, — Иава снова хихикнул, но лицо его помрачнело.

Конан открыл рот и, трясясь в беззвучном хохоте, начал сползать по стене вниз.

Гринсвельд стоял на четвереньках перед окном, где снова трепетало в солнечных лучах зеркальное отображение варвара. Если бы только он обладал способностью убивать взглядом на расстоянии, мальчишка и его спутник сейчас бы уже бродили по Серым Равнинам бесплотными, ни на что не годными тенями.

Горилла Грин обожал свою игру; он жил ею так, как люди живут мечтой либо надеждой. Он просчитывал каждый ход, испытывая при этом невыразимое и ни с чем не сравнимое наслаждение, и как сладко было потом наслаждаться очередной победой! Да и что может быть лучше игры, где правила диктует только один участник, нарушая их тогда, когда ему того захочется? И вот сейчас его жизнь — именно жизнь! — разрушена двумя недоносками, кои осмелились сами придумывать правила в чужой игре…

Звериная сущность, ценою неимоверных усилий запиханная гориллой в самую глубь, снова начала проявляться, и справиться с ней он уже не мог. Дикая от природы необузданная сила и страсть разрывали его с прошлого вечера, когда он, уверенный в том, что враги его уже изжарены и съедены ублюдками из Алисто-Мано, опять увидел их — живых и совершенно невредимых — у берега моря. Только Густмарх знал, как бесновался Горилла Грин, как прыгал из угла в угол по залу, как катался по полу, издавая хриплые гортанные звуки, издавна присущие его обезьяньему племени. Так продолжалось всю ночь и все утро.

Совершенно изможденный, днем он не стал ставить зеркало, интуитивно боясь вновь увидеть варвара и вновь перенести столь утомительный припадок бешенства. Но к вечеру не выдержал. В конце концов, должен же он быть готов к встрече гостей!

То, что отразилось в оконном стекле, едва не заставило его расстаться с жизнью самостоятельно, со всей силы треснувшись лбом об стену: враги его правили к Желтому острову, не остановленные ни морским чудовищем, ни штормом, ни дырой в днище лодки. Все, о чем так молил он Густмарха, осталось нереализованным. И те великолепные картины гибели двух искателей приключений, что беспрестанно рисовало его воображение, превратились в прах, в дым! Гу — идиот с ослиной башкой — даже не подумал исполнить нижайшие просьбы своего раба. Раба? Ну уж нет. Теперь — нет.

Гринсвельд подскочил, обливаясь слюной, которая потоком извергалась из его оскаленного рта, и прыжками ринулся вниз.

— Тупик, — объявил Конан, остановившись перед сплошной стеной, завершающей подземный ход.

Иава подошел, с сомнением оглядел плиту, сплошь усеянную вонючими рыхлыми лепешками непонятного происхождения. Если бы они лежали на полу, шемит без труда установил бы, откуда они взялись, но на отвесной стене…

Конан треснул по ней рукоятью меча, и тут же лепешки с чавканьем попадали вниз, осыпалась труха, обнажая трещины в древнем камне; вдвоем они ощупали каждую выпуклость, каждую впадинку на плите, но ничего такого, что могло бы открыть им вход в башню, не нашли. Тогда варвар попытался сдвинуть эту стену руками. Наклонив-шись, он засунул пальцы под самое ее основание, напрягся — вены на шее и лбу его вздулись так, что шемит начал опасаться за здоровье приятеля — и…

— Помоги… — прохрипел Конан, обливаясь потом.

Иава подскочил, ухватился за плиту с другой стороны.

С удивлением почувствовал он, что камень дрогнул, поддаваясь. Застонав в унисон, спутники сделали рывок, еще один, еще… Стена, приподнятая от земли на целый локоть, пошатнулась в их руках, и вдруг повалилась, увлекая за собой не удержавшегося на ногах Иаву. Он рухнул на нее сверху и так застыл, чувствуя, что встать пока не в силах.

— А тут еще одна, — с ужасом услышал он неуверенный голос киммерийца.

— Где?

Шемит поднял голову. Перед ними, прежде закрытая плитой, преспокойно высилась самая настоящая дверь с круглой золотой ручкой. Сверху донизу ее покрывала тонкая ажурная решетка из золотой и серебряной проволоки, а посередине словно глаз демона сверкал большой рубин, который Конан, нимало не смутившись, тут же и выломал. Свершив сие злодеяние он дернул ручку — дверь с легким скрипом отворилась — и вошел внутрь.

Глава 11. Бой в Желтой башне

Сокрушив статую своего бога, Гринсвельд, тяжело дыша, стоял над обломками и со странным спокойствием ощущал сосущую пустоту в душе. Вот и все. Нет Густмарха. А это значит, нет и его, Гориллы Грина. Гу был его талисманом, его землей и солнцем, его жизнью. Ему ведал он все мысли, чувства, мечты; с ним бежал из Ландхааггена, в снежном вихре страшась потерять не столько украденную маттенсаи, сколько своего Гу; его одного любил.

Здесь, в Желтой башне, Гринсвельд нашел статую древнего божества, вряд ли в настоящие времена кому-либо известного, и нарек Густмархом ее, ибо до того тот не имел внешнего выражения и жил лишь в его, Гориллы, сердце — выдуманный когда-то очень давно, в доме рыбачки Фьонды, под страшные завывания пурги. Тогда же и слился он с сущностью самого Гринсвельда, обогатив его несказанно: теперь две души поселилось в черном нутре обезьяны, и если одна чего-то очень хотела — вторая поощряла ее свершить задуманное. Таким образом Горилла получил и друга, и советчика, и помощника. Со временем он привык сваливать на Густмарха все неудачи, но не забывал и восхвалять его при своих победах, так что уживались они вдвоем замечательно.

Гринсвельд и не подозревал, что мудрецы, днями и ночами сидящие над умными книгами, без труда определили бы это состояние как раздвоение внутреннего облика. Он и знать не хотел, что Гу не было, нет и никогда не будет. Он жил с ним, и с ним он уйдет на Серые Равнины — последнее пристанище всех тех, кто живет на земле.