Читаем без скачивания На золотом крыльце сидели - Татьяна Набатникова

Где-то в глубине души я собой гордилась: как-никак, был совершен Поступок, хоть и безобразный. Значит, мне доступны и решимость, и свобода.

И тут от стойки гостиничной администраторши повернулась румяная с мороза женщина с красивой кожаной сумкой и поискала глазами место, куда бы ей сесть, чтобы заполнить гостиничные бумажки.

Глава 2

Что называется, не отходя от кассы.

Погуляла — расплатись.

Вот возникло в холле олицетворенное мое возмездие, катится яблоко судьбы. Катись, катись, яблочко, по голубому блюдечку — вот уж и проклюнулось на дне блюдечка изображение: что было, что будет, чем дело кончится, чем сердце успокоится.

Мне забавно. Я веселюсь. Я всегда веселею в отчаянных положениях, как будто не жизнь идет, а мультфильм.

Мишка внушил мне, что мир устроен по Закону полной справедливости и существует как бы некая бухгалтерия, которая следит, чтобы каждому было отпущено строго по лимиту. В одном месте урвал — в другом тебе урежут. Украдешь, например, сто рублей — и тут же ногу сломаешь. И когда Ирина вошла — я услышала, как щелкнула косточка на бухгалтерских счетах: с меня вычиталось.

Так скоро!

И, главное, ничего нельзя предотвратить, как будто удав уже нацелил свой зрак.

Сломя голову побежать домой, отключить или испортить телефон, скоропостижно послать Мишку в какую-нибудь поездку — ну, например, в деревню: мол, кто-нибудь заболел — пусть отец, его не жалко сглазить (да, так и подумала!) — или напрячься и придумать что-то получше, но только бы Мишка сегодня же ночью сел в поезд — и все, и не нашла бы его в этом городе Ирина.

Все это пронеслось в голове и было отвергнуто: тщетно. Я верила в Закон. У меня уже наступил паралич неотвратимости — и я сама, своим ходом, — туда, в пасть удава. В зоопарке я наблюдала, как мышь, попискивая и упираясь, подползала к нему, к удаву, на невидимом аркане — ужас!

Я даже не упираюсь. Я знаю: приду домой и «собственноручно» скажу: «Мишка, твоя бывшая жена приехала в город, я видела ее в гостинице».

И совершится справедливость.

Она ведет взглядом по холлу.

У нее глаза — как будто в них беспрерывно отражаются огни новогодней елки. Праздничная женщина.

Мишка удочерил ее девочку и относится к этому серьезно (он ко всему относится серьезно...). Конечно же, им надо повидаться, ничего не поделаешь...

И вот споткнулась на мне. А я, жертвенный кролик, так и ждала напороться на этот сияющий зрак.

Ну что, — говорю себе, — погуляла?

Я ли не помню этого взгляда — она смотрит, как бы не притушая фар на встречный в темноте автомобиль. Невольно ищешь: что же она знает о тебе такое, что дает ей смелость парализовать этим встречным светом?

Вот она узнала меня: глаза смеются так, что, кажется, вот-вот лопнут и брызнут. Я почти приподнимаюсь — на случай, если угодно будет позвать...

А в елочных глазах пробежала целая серия огней: вопрос, нет ли здесь и Мишки; затем, после короткого анализа — уверенность, что Мишки здесь просто не может быть, и тогда — усмешка циничного понимания: мол, ну-ну, гуляем... И милостивое дозволение: ладно уж, подойди.

Я покорно поднимаюсь и иду. Думаю по пути: и как это Мишка мог быть ее мужем — он ведь грубый и неудобный, как проселочная дорога, а она — как лакированный лимузин. И потом думаю: ничего, Мишка — он все может, и то и это. Он кривоног, косолап, мешковат — однако ж, поищите другого такого Мишку, я на вас посмотрю.

А она глядит навстречу своими глянцевыми, как бы хмельными глазами и таким же голосом произносит:

— Стоит мне о ком-нибудь подумать — и вот уж мне этот человек попадается. Видимо, я — что-то вроде паука-телепата. (Удав, — думаю я, — удав...) Вчера о вас вспоминала, и едва приехала — уж мне вас приготовили прямо в гостинице.

«Да, уж приготовили», — мысленно передразниваю я и храбрюсь: «Спросит — скажу, что Мишки нет, что он уехал!» Набираю воздуху и лопочу:

— В гости в наш город?

— По заданию редакции, — с иронией поправляет она: мол, очень мне надо ехать в вашу дыру в гости. И улыбается милостивой грандессой, демократично снисходя до меня.

Так мне и надо.

Она молчит и благосклонно улыбается, похлестывая бумажками ладонь. Пауза принимает издевательский вид, но я кротко терплю. Заслуженное по Закону.

— Что-нибудь передать Мише? — мямлю я наконец.

Ирина в удивлении (вижу — в поддельном!) ведет бровью — глаза смеются, хохочут:

— Мише! Вы все еще вместе? — И тут же, как бы забыв получить ответ на свой вопрос, задает новый, озабоченный: — Вода-то горячая в этом городе есть? Я сколько помню, здесь любили ее отключать, а мне бы сейчас ничего так сильно не хотелось, как рухнуть в горячую ванну.

Но и на этот вопрос она не интересуется ответом. Она грациозно присаживается к курительному столику и начинает, наконец, заполнять гостиничную карточку.

О, она победительница, она царица.

Я успеваю все-таки глупо брякнуть насчет горячей воды, что, кажется, есть, и остаюсь топтаться совершенно неуместно, как бедная родственница, а Ирина уже строчит по памяти данные своего паспорта. Я успеваю отметить, что дата ее отъезда — через два дня, и тут на выручку мне подоспела Шура.

— С приездом вас! — вдохновенно говорит она Ирине, принимая ее за мою подругу или родню.

(Родня!..)

Ирина подняла равнодушное око, умело погасив елочный огонь, и рассеянно кивнула.

Шура как-то вдруг вся кончилась — видимо, Иринин мертвый взгляд был последней каплей этого напряженного вечера.

— Пойдем, — сломленно попросила она.

— До свидания, — аккуратно сказала я Ирине и, к своему торжеству, заметила, как блеснула в ответном взгляде тайная ревность: я бросала ее.

Шура даже с ее запасом терпения и любви не смогла больше держать себя в форме и так сказала Ректору «нас не надо провожать», что он сразу послушался. Я подумала: не забыть сказать ей, что он ей не нравится, этот неуязвимый для жизни человек.

Но сказать забыла. Мы шли домой, и я уныло мечтала: вот бы стерся этот день, вычеркнулся, как будто его и не было. Вот прийти бы домой — а Мишка уже спит, а утром началась бы обычная жизнь с обычных слов, с кофе, который он сварил бы для себя и для меня...

А Шура потерянно бормотала монолог, который я почти не слушала. Что-то вроде этого:

— Ну что же это такое, что же это такое... Все проходит, а спохватишься — и вспомнить нечего. В сотый раз закинул он невод — пришел невод с одной водою. Это где же рыба плавает? ...Ты-то, Лиля, счастливая! Не спорь, ты счастливая. Ты и злая, наверное, от жиру — бедные добрей. Живешь как за каменной стеной. Легко тебе презирать оттуда, из укрытия-то... Сытый голодного не разумеет. Ты не обижайся, я так... Я завидую. Да, а как не завидовать? У тебя Миша. Он такой один. Мужики-то теперь нос по ветру держат: не плюнуть бы против. Флюгера, а не мужики. Так и мотает их: туда-сюда. «Ах, ох, обстоятельства сильнее нас!» Тьфу! Впрочем, я-то? И я то же самое. Еще и обижаюсь: никто не любит. А сама-то я кого-нибудь полюбила? Вперед, так сказать, без гарантий? Нет, я задаром хочу. Да если бы я сейчас... — да разве бы ему не передалось?! А я хитрая, хочу, чтоб он меня первый полюбил, а я потом на готовенькое. А кто же возьмется первый — ведь мы все устали, каждому охота на другого груз переложить. И кого мы хотим перехитрить, а? Сами же в дураках и остаемся. Потому что  с к о л ь к о  з а  э т о  з а п л а т и ш ь,  с т о л ь к о  э т о  и  б у д е т  с т о и т ь,  а мы все переплатить боимся... И все-то у нас поэтому дешевка, и ничего-то дорогого у нас не остается...

А я свое: может, утаить ресторан от Мишки? Шура простилась со мной на углу — я почти не заметила этого.

Ничего от него не скроешь. Придется за все отвечать.

Зря только пожертвовала шампанским. Чем ближе ступеньки лестницы к нашей двери, тем невозможнее скрыть. Начнут бегать глаза. Они уже бегают. Он все поймет. И даже больше, чем было на самом деле.

А что было на самом деле?

У любого явления, говорит Мишка, есть несколько слоев. Я различаю лишь верхний — легальный. А Мишка — он насквозь, до дна...

А про Ирину — не говорить ему про Ирину, а? Но она его разыщет, она, змеюка, обязательно его разыщет, у нее достаточный предлог: поговорить о трудностях воспитания дочери...

Все-таки, может, упрятать Мишку куда-нибудь на два дня? Но куда?

Ответов не было, выхода не было, а я уже стояла перед родимой дверью.

Будь что будет — и я вошла.

Дальше было так. Я разделась в прихожей и сосредоточенно гляжусь в зеркало. А он стоит и смотрит, выжидая, как я буду объясняться. А я не объясняюсь, а жду, когда у него выйдет терпение и он сам спросит, где была. Но он все не спрашивает, а я уже разделась и дальше выстаивать перед зеркалом смешно.

Мне предстояло пройти мимо него — так прямо на него пойти и неотвратимо наткнуться на его глаза. А опустить взгляд и прошмыгнуть мимо — значит, в чем-то сознаться.

Мне становится весело от опасности, я поднимаю смеющееся лицо и огорошиваю: