Читаем без скачивания Новый Мир ( № 4 2011) - Новый Мир Новый Мир

С тяжелым вздохом концептуальный музыкант Макс Квинта заключает и ставит свою дорогостоящую подпись:

— Согласен.

— Теперь я не согласна. Поздно, Максим. Не хочу… Не хочу пьяных воплей, не хочу разборок твоих гениев. Твой супербарабанщик для меня никто…

— Лёльк! Я не могу в это поверить!

— Вот здесь он сидел, помнишь?.. Уронил голову. В остывшую уже кашу… А если бы в горячий суп? В дымящийся борщ?!

— Он любит кашу.

— Знаю. Он так и уснул в ней. Головой в тарелке. В любимой каше. Я вернулась и чуть с ума не сошла… Если бы всхрапнул, захлебнулся.

— Тут ты не права, Лёльк. Он никогда не храпит.

И как же она, такая умная, не понимает, что признание и слава его рок-группы уже в шаге… ну в двух!.. что главное сейчас — прорыв! А уж после долги и должки. А уж после всем им он вернет их проклятые деньги!.. с процентами!.. их сраные деньги, Лёльк!

Максим вдруг бросается к Ольге.

“Он бросился ко мне… Руки у него дрожали. Он хотел близости. Сейчас же! Немедленно!.. Все мои чистые, вылизанные слова словно бы с ветром просвистели мимо его ушей. Он трогал мое тело через тонкий халатик.

— Я знаю, родная. Я плохой… Меня заносит… Мои пацаны неконкретны. Но с другой стороны — эта твоя причесанная, кабинетная жизнь… Музейная!.. От нее несет крематорием, печной пылью! Только не обижайся. Чистенькая остывшая человечья зола!

— Перестань.

Но он и не думал перестать, напротив… Он хотел все больше. И, лаская, задыхаясь (теперь он дрожал всем телом), притягивал меня к себе”.

Настоящая атака!

“С прицелом. С умом… Ведь мы с Максимом, если все-все помнить, довольно часто мирились в постели… Нерасцепившиеся вагоны! Его била дрожь — совсем-совсем как юноша, как новичок, как будто все у нас вдруг и впервые. Он целовал мои руки (и так прыгали его губы!)… И я уже чувствовала, слышала… да, да… слышала, как слышат коридорные шаги, — подступающую, нервную, эту нашу с ним особенную постельную близость.

Каждая женщина это раздвоение знает.

Я была начеку, я была на страже нашего неизбежного с ним расставания (первая женщина во мне уже все-все-все решила)… но та… но вторая женщина (это ведь тоже я!) оказалась взволнована и перегрета. И подгоняема вспыхнувшей ночной страстишкой ничуть не меньше, чем сам Максим.

Хотя бы остановить ужасную дрожь. (Меня тоже трясло…)

И тем заметнее вторая женщина во мне (тоже я) была готова уступить, обманывала себя — я, мол, только подслащу ему горькую пилюлю расставания. Уже, мол, оно далекое и отголосочное. Я, мол, в последний раз… Я только один… Один разок.

На прощанье.

Он зарылся лицом в мой халатик. Я сдавалась. А он, похоже, ничуть не сомневался, что через постель он своего добьется, притом скоро.

Но до постели был целый шаг.

Я чувствовала, как спасает меня мой замечательный, мой тонкий, но неснятый халатик.

Максим заговорил на секунду-две раньше, что стало его ошибкой. Заторопился! Испортил свою же неплохую игру.

— То, что ты, Оль, сейчас со мной сделала… сейчас… Вернее, не сделала… Я, Лёльк, не прощу.

Он сам спугнул добычу:

— Не прощается это, Лёльк.

Чувственный туман от дурацких его слов вмиг рассеялся. А он, терзая халатик, продолжал:

— Отказать мне! такому открытому характеру!.. Такому прямому и честному. Кончено. Никогда… Никогда, Лёльк, не прощу.

Уже становилось смешно.

— А я не прощу тебе Кандинского.

— Ну и отлично. Разбежались.

И даже расставание, о котором мы только что открыто объявили друг другу, не застряло надолго в его талантливой, продуваемой ветрами голове… Не тут-то было. К моему удивлению (и даже испугу), он хотел меня все настойчивее. Атака с прицелом.

— Лёльк! один раз… последний… Я уйду по-хорошему. Лёльк!

Но я уже опомнилась”.

*

А куда было ему деть и куда теперь потратить свою невостребованную сексуальную энергию?.. Не мог, не умел он отключиться сразу.

И метнулся к репродукциям.

— Кандинский! Кандинский!.. Это все твой Кандинский!

Не выбирая — то там, то здесь, — Максим слепо бросался от репродукции к репродукции и нажимал рычажки. Со зла! Метался и нажимал… Бил кулаком по кнопкам. Светляки, конечно, замигали… А репродукции заговорили.

Один Кандинский перебивал недожеванной мыслью другого… А его самого, недожеванного, тут же, в наезд, взахлеб, — перебивал третий Кандинский. На скорую руку! Суматошная толчея афоризмов!.. Мысли, взрываясь во тьме, искали выход. В подмигивающей полутьме.

А бесноватый Квинта бил и бил по кнопкам — включал-выключал.

И вопил:

— Этот твой суперзнаменитый мазилка спятил на точках и линиях! Надуватель! Жулик!.. В Америке его продвинутые ученики купили наученную метко плевать мартышку. И бутылец виски “Teacher’s”… сейчас повеселимся, друзья!.. И вот поддатая мартышка малюет им картинки, то хвостом врежет по холсту, то плевком!.. Вот уж разгул красок! А назавтра компьютер докажет, что это он, подлинный Кандинский, зрелый, не позже 1915 года!

Ольга с болезненным стоном кинулась, цепко повисла у него на руках, оберегая подвальные святыни. Не помня себя. Защищая себя.

Оба рухнули на пол. Сидят на полу. Тяжело дышат. Бой окончен.

— Пришел среди ночи… Опять как вор?.. Ты не мужчина. Мало того, что я разлюбила тебя, — уважать не буду. Ни тебя. Ни даже память о тебе.

— Я, Лёльк, заглянул на секунду. Рассказать тебе о моих голодных друзьях…

— Я слышала о голодных друзьях.

— …Рассказать хотя бы о барабанщике.

— Ты не поверишь, но я слышала о барабанщике.

Оба встают с пола.

— Я исключительно к тебе, Оля, пришел… К тебе… Слепо, не зажигая лампы… Хотел чутко, тихо… Я всё понимаю. Каждая кнопка Кандинского — это капелька света. Я шел во тьме от кнопки к кнопке — от репродукции к репродукции, как по линиям… Ориентировался… По этим точкам света.

...И я внезапно сбился, Лёльк. Я где-то вдруг во тьме сбился. Я, Оль, заблудился в пятнах и линиях твоего многоцветного старикашки!

Максим повторяет. Из последних сил ища сочувствия:

— Я заблудился, Оль… Я заблудился…

Оба в полутьме. И так призрачно, так нарастающе, так обвально возникают из тьмы и во тьме гаснут потревоженные краски великого художника.

Это Максим. Это он, подымаясь с пола… А возможно, и сама Ольга, взмахом руки, — кто-то из них задел ближайшую кнопку.

В промельк яркого света успел вклиниться… и уже, как на крыльях, сильный читающий голос:

“В СЕМЬЕ КУПЦА ПЕРВОЙ ГИЛЬДИИ… ЦВЕТА ПОДМОСКОВЬЯ… ХОР СКРОМНЫХ КРАСОК”.

И еще, чуть подумав, с перестановкой:

“ЦВЕТА ПОДМОСКОВЬЯ… В СЕМЬЕ КУПЦА ПЕРВОЙ ГИЛЬДИИ…”

Максим впадает в бешенство: — Опять этот? опять первой гильдии?!. Ты, Лёльк, не просто гонишь — ты изгоняешь… Еще и пинком окультуренного купчишки!.. Подохну, а не прощу!

Стремительно уходит.

Ольга одна. Вот и всё... Время собирать!.. упавшие на пол, рассеянные там и тут репродукции.

А вот и разбуженный ночным шумом Коля Угрюмцев. Юнец сердит, трет заспанные глаза. И тут же начинает свое заикание.

— Ш-шум б-был. Разбудили.

— Иди спать.

— Этот ваш м-м-музыкант, Ольга, умудрился з-закоротить п-полсотню контактов. Целая л-лапша проводов!.. К-как ему это удалось?!

Коля вынес из глубины К-студии перепутанную проводку. Изрядный моток… Смотрит… Не знает, с чего начать.

— Когда з-замигало, я и-испугался пожара — проводка здесь с-старая, гнилая.

— Что посоветуешь?

— Вы о п-проводах? Или об этом… о в-вашем п-придурке?

Ольга молчит.

— Б-бросьте его. Он сам обвалился, идет на дно и в-вас тянет. Знаете п-почему?.. Потому что в-вдвоем тонуть легче.