Читаем без скачивания Пражское кладбище - Умберто Эко

«Да здравствует король!» Тем временем подходят подкрепления. Помню, ты появился, Банди. Ты был весь израненный. Помню, что пуля вошла тебе в левую часть груди, и я сказал себе: этот уже мертв. Но, однако, когда мы шли на последний приступ, ты ведь шел впереди всех. Как ты смог?

— Пустяки, — бурчал Банди. — Царапины.

— А помнишь францисканцев, воевали вместе с нами? Там был один худой и грязный, с дульнозарядным штуцером, куда он вколачивал пули и даже камни. Лез наверх и с охотой выпускал все это по неприятелю. Еще одного, помнишь, его еще подранило в ляжку? Выковырнул пулю из тела, выбросил пулю — и опять ринулся в бой. Описав Калатафими, Абба переходил к битве у Адмиральского мостика: — Пропади я к чертям, Симонини, такие дни описаны у Гомера! Мы штурмуем Палермо. Нас встречает толпа местных повстанцев. Один кричит «черт!», крутится вокруг себя, отступает на три-четыре шага, будто пьяный, и сваливается в большую канаву, к подножию двух тополей, рядом с неаполитанским стрелком, прежде угроханным… Поди, какой-то из часовых, наши сняли их в начале. Тут я слышу, вроде генуэзец, под ураганом свинца, с растяжечкой на своем диалекте спрашивает: «Трам-тарарам, а пройти-то здесь как?» В эту минуту ему пуля в лоб, наповал, расколот череп. На Адмиральском мосту, на дороге, под быками моста, на берегу, в огородах — всюду штыковые бои. На заре мы наконец захватили мост, но дальше не можем идти из-за шквального обстрела. Стреляют пехотинцы, засевшие за какую-то гряду. Конница летит на наш левый фланг. Но мы эту конницу отбили. Перешли мост. Группируемся на перекрестке у ворот Термини. Опасное место. Простреливается пушками с бурбонского корабля. Перед нами баррикада. Стреляют и те. Да нам что за дело! На кораблях бьют склянки шторм. Бежим по переулкам. И вдруг — что за престранная картина. Держась за перила руками, а руки у них как лилии, три в белых одеждах девицы, неслыханной красоты. Глядят на нас, онемели. Ну вылитые ангелы с фресок. «Кто вы?» — «Мы итальянцы». Оказывается, они монахини. Бедняжки, подумали мы. А хорошо бы их освободить и повеселить. Они как закричат: «Да здравствует святая Розалия!» А мы им: «Да здравствует Италия!» И они нам вторят «Виват Италия!» этими

своими певческими голосками. Пожелали нам победы. Мы еще пять дней провоевали в Палермо до перемирия. Но сестрички не дули в ус, и мы обходились потаскушками.

Использовать ли этих двоих энтузиастов? Молодые, толькотолько обстрелялись, обожествляют генерала Гарибальди. И сочиняют звонче, чем Дюма. В их рассказах куры становятся орлицами. Сами они, допускаю, кое-как справлялись с боевыми заданиями. Но возможно ли, чтоб Гарибальди спокойно гулял под обстрелом, когда его можно опознать за версту? А если это правда, значит, враги по высокому приказу нарочно целятся мимо?

Эти мысли у меня возникли в первый раз, как я наслушался нашего трактирщика. Тот, похоже, дядька тертый и бывал во всех концах полуострова. Так что когда он говорит, кое-что я понять могу. Он-то и присоветовал мне перемолвиться с доном Фортунато Музумечи, нотариусом. Музумечи знает все обо всех. И он видит их насквозь, этих новых приезжих.

К нему, естественно, не в красной рубахе. Я и вспомнил о сутане падре Бергамаски. Умело прилизать волосы, елейная мина, потупить взор. Вот я уже выскользнул с постоялого двора. Неузнаваем. Неосторожность, однако. Ходили слухи, что вот-вот вышлют всех иезуитов с острова. Но как-то мне сошло. Вдобавок, как мишень неминучей несправедливости, иезуит вызывает тем пущее доверие у всех, кому не нравится Гарибальди.

Затеял первый разговор с доном Фортунато в кафе, где тот попивал кофеек после утренней мессы. Шикарное кафе, в самом центре. Дон Фортунато нежился, запрокинув лицо под солнышком и опустив веки. Он был не брит и в черной визитке с черным галстуком, невзирая на летнюю жару. В желтых пальцах полузатухшая сигара. Отмечаю, что они кофе готовят с цедрой. Интересно, кофе с молоком тоже? Сидел за соседним столом, пожаловался на зной, дело сделано, разговор завязан. Представился корреспондентом римской курии, посланным разузнать, что там творится у них в этой Сицилии. Музумечи поэтому разговорился. — Преподобный отец, кто поверит, что какая-то тысяча, набранная откуда придется, вооруженная чем попало, приплыла в Марсалу и захватила город, не потеряв ни единого человека? Бурбонские корабли, а это второй в Европе флот после английского, стреляли-стреляли, но не попали ни в кого? Вы в это верите? А далее, в Калатафими, все та же тысяча побродяг, к которым подогнали еще сотню-другую челядинцев их хозяева-помещики, желавшие подольститься к оккупантам… Против войска, которое по обученности и вооружению одно из первых в мире! Не знаю, представляете ли вы, что такое бурбонская военная академия. И что, тысяча побродяг с привеском нищих обращают в бегство двадцать пять тысяч обученных бойцов? Из которых, правда, воевала только часть, а остальных почему-то удерживали в казармах? Реки там текли, сударь мой, реки денег. Ими были подкуплены и офицеры на военных судах в порту в Марсале. Не сомневаюсь, что был подкуплен генерал Ланди под Калатафими. Сражение не кончилось; дело шло к вечеру; он мог бы выпустить свежее подкрепление и разогнать к черту этих ряженых. Вместо этого он отошел на Палермо. Сколько дали ему? Четырнадцать тысяч дукатов, по моим сведениям. Ну и что ему за это было? Да за гораздо меньшую провинность пьемонтцы лет двенадцать назад расстреляли генерала Раморино. Не то чтобы я обожал пьемонтцев. Но у пьемонтцев по военной части все строго. А бурбонцы просто сместили с должности Ланди и заменили его генералом Ланца. Ланца тоже был подкуплен Пьемонтом, с самого начала, не сомневаюсь. Подумайте только, как бурбонцы сдали Палермо… Гарибальди усилил свою банду, набрав три тысячи пятьсот бестий из сицилийских висельников. Но Ланца-то располагал шестнадцатью тысячами солдат. Шестнадцатью тысячами. И почему-то не выставлял их в сражение. Он выставлял их мелкими группами, и их, естественно, постоянно громили. Да еще в Палермо, знамо дело за деньги, какие-то предатели залезали на крыши и стреляли бурбонцам в спину. В порту на глазах у бурбонского флота пьемонтские корабли сгружали ружья для добровольцев. Позволили Гарибальди дойти до тюрьмы Викарии и до Берега Приговоренных. Он освободил еще тысячу каторжан. Они все влились в его войско. А что творится в Неаполе! Нашего бедного государя окружают негодяи. Уже роздана им плата. И у него уже земля загорелась под ногами…

— А на чьи все это делается деньги?

— Преподобный отче! Мне просто удивительно, что в Риме это неизвестно! На деньги английских масонов, на чьи еще! Видите вы связь? Гарибальди — масон, Мадзини — масон, Мадзини проводит всю ссылку в Лондоне в общении с английскими масонами. Кавур — масон, получает инструкции от английских лож. Все, кто окружает Джузеппе Гарибальди, — масоны. Они задумали не столько развалить королевство Обеих Сицилий, сколько нанести смертельный удар Его Святейшеству. Потому что, безусловно, после Обеих Сицилий Виктор-Эммануил захочет еще и Рим. Верите вы в сказочку о добровольцах, выступивших с кассой в девяносто тысяч? Девяноста тысяч лир не хватило бы даже на прокорм всей оравы объедал и опивал. Их поди пропитай. Сожрали все подчистую в Палермо и разграбили все окрестности города… Нет, масоны из Англии передали Гарибальди три миллиончика французских франков! В золотых турецких пиастрах, которые ходят по всему Средиземноморью!

— Да как они хранят столько золота?

— Его хранит доверенный масон Гарибальди, капитан Ньево. Мальчишка, нет ему еще тридцати. Главный казначей. И черти эти осыпают деньгами генералов, адмиралов, кого хотите, а крестьянам шиш. Те пускай голодают. Ждали крестьяне, что Гарибальди нарежет им земельку хозяев. А генерал Гарибальди, естественно, угождает тем, у кого земля и у кого деньги. Погодите, скоро случится, что голодранцы, пришедшие умирать под Калатафими, поймут наконец, что для них ничего не поменялось. Они начнут тогда стрелять по самим добровольцам. Из ружей, снятых с убитых. Сменив рясу снова на красную рубашку, я пошел в город. На паперти какой-то церкви познакомился с монахом, отцом Кармело. По его словам, ему двадцать семь, но он выглядит на сорок. Он сказал, что хотел было прибиться к нашим, однако что-то его удержало. Я спросил — что же? Ведь под Калатафими воевали и монахи.

— Да я бы воевал, если б знал точно, что вы и вправду задумали что-то путное. Но слышу от ваших все только одно: Италия станет единым народом. Но народ, единый он или нет, все только мучится. Народ-то мыкается. И как мне знать, способны ли вы прекратить его мучения.

— Народ получит свободу и школы.

— Свободой не наешься, и школой тоже. Это для вас, пьемонтцев, довольно. А для нас нет.

— А вам чего же надобно?