Читаем без скачивания Подвиг Севастополя 1942. Готенланд - Виктор Костевич

– Ладно, – сказал Шевченко. – Пойду познакомлюсь с товарищем предметно.

И направился к Мухину.

– Привет, пехота. Я Шевченко, хоть и не Тарас.

– Слышали уже, – ответил тот, сосредоточенно наматывая на ложку тушеночные волокна.

– Ты сам откуда будешь?

– Сейчас из Барнаула.

– Знаю, Сибирь. Западная, да? Что там делал?

– Чё надо, то и делал. Только я не из Сибири, а коренной москвич. Потому имей в виду, надо будет чё в Москве – помогу.

– Всё ясно. Ну, бывай.

Оставив Мухина в недоумении дожевывать паек, Шевченко вернулся к нам, вполне удовлетворенный «предметным знакомством». Теперь его внимание привлекла моя самозарядная подруга.

– Сегодня выдали?

– Ага.

– Стрелял из такой?

– Раз только, нас больше с трехлинейкой учили. И с «дегтяревым» немного. Рябчиков хороший был стрелок. Бил «в самую дырочку». Это он сам так говорил.

Вот и про Рябчикова нашлось у меня доброе слово. Прошло лишь несколько часов, и стал сержант другим человеком. Мертвым, зато положительным.

– Така крашче як трьохлынийна будэ, – сказал Саня Ковзун.

– Если не заест, – добавил Костаки.

– А заедает? – встревожился я.

– Бывает, – подтвердил Шевченко. – Так что имей в виду и при случае обзаведись чем-нибудь еще. Тут всё сгодится. Во, гляди, какая у меня техника.

Я уважительно поглядел на основательно вычищенный ППД.

– Случаев у нас тут бывает достаточно, – проговорил Костаки. И я сразу понял, о каких таких случаях речь, – винтовки Рябчикова и Сафонова мы всю дорогу несли по очереди.

Тут поверху крепко шибануло, шут его знает чем, кажется, хорошим снарядом. На нашу сетку, а сквозь нее на нас посыпались камешки, песок и мелкие древесные сучья. Шевченко вздохнул и встал.

– Товарищи гансы выпили послеобеденный кофе. И эти люди хотят, чтоб я к ним хорошо относился.

Не знаю, с чего Шевченко взял, будто немцы ждут от него хорошего отношения, однако подумать об этом я не успел. Нас окончательно разобрали по отделениям, и помкомвзвода, старшина второй статьи Зильбер, повел назначенных на работы, в том числе меня, Молдована и Мухина, на стрелковую позицию, показывать, что и как. Вместе с нами пошел Старовольский, ставший теперь командиром взвода в роте старшего лейтенанта Сергеева. Наша служба на плацдарме началась.

Татарское вино

Курт Цольнер

Двадцатые числа мая 1942 года

Вскоре после отъезда итальянского корреспондента, перед самым ужином, последним ужином в учебном лагере, несколько сотен человек выстроились в поле за колючей проволокой, что ограждала бараки, плац, склады и спортплощадки. Туда же конвоиры из второй роты вывели Петера Линдберга. Вконец отощавший, он едва передвигал ногами и выглядел полным лунатиком. Когда он проходил мимо нас – мы с Дидье стояли в первой шеренге и на мгновение он оказался очень близко, – лицо его не выразило абсолютно ничего. Сопроводив его презрительным взглядом, капитан Шёнер обратился к младшему фельдфебелю Брандту:

– Это ведь ваш человек?

– Так точно, господин капитан, – осторожно, словно бы чего-то опасаясь, ответил младший фельдфебель.

– Действуйте.

Думаю, не один я заметил, как у Брандта посерело лицо.

– Господин капитан, – медленно проговорил он, с несвойственной ему растерянностью оглядывая наш строй.

– Вы должны служить примером дисциплины, – отрезал капитан. – Выполняйте.

– Слушаюсь, – рявкнул Брандт, свирепо глядя ему в глаза, и молниеносным движением выдернул из кобуры свой «люгер». От стоявшего в отдалении Петера его отделяло метров пятьдесят. Он прошел их твердым, нарочито твердым шагом, жестом велел конвоирам отойти, быстро сделал то, что от него требовалось, и так же быстро вернулся назад. Проходя мимо нас, всё еще с пистолетом в руке, негромко бросил: «Чего уставились? Это уже не человек, а растение. Хотели бы, чтоб оно дальше мучилось? То-то же, бойцы».

На следующий день нас рассадили по грузовикам, и мы отправились в свои части. В кузове Дидье, непривычно бледный и мрачный, вытащил фляжку и, произнеся: «Был юный Петер, и нет юного Петера», разлил по кружкам ром, не пролив ни капли, хотя машину порядком трясло.

– Дико как-то всё это, – пробормотал один из нас.

– Тут есть свой raison, – возразил другой, из молодняка, простой белобрысый парень, по виду из рабочих, даром что щегольнул французским словцом. – Ты бы хотел оказаться вместе с таким в бою?

– Ага, или в разведке, – произнес Дидье не очень хорошим голосом. Но белобрысый парень на голос внимания не обратил и согласился:

– Ну да, или в разведке. Представляете? Это же война, тут свои законы. И что его ждало? Трибунал и штрафной батальон? Так ведь оно, говорят, еще хуже.

Я молча выпил.

Дорога была знакомой. Правда, мне никогда не доводилось видеть ее летом, когда всё вокруг цветет и зеленеет – трава вдоль шоссе, убегающие вдаль ряды плодовых деревьев, пирамидальные тополя, липы и еще какие-то деревья, породу которых я, не будучи ботаником, определить не мог. Осенью, когда мы вторглись в Крым, и потом зимой местность выглядела совершенно безотрадно. Особенно зимой – грязь, слякоть, бешеный и мокрый ветер. Не говоря о том, что тогда всё давалось с боем, повсюду таился враг, а теперь он остался только на юго-западной оконечности полуострова. Прижатый к морю и, по существу, обреченный.

В потоке прочего транспорта, в изобилии двигавшегося в сторону Севастополя, мы относительно быстро миновали равнинную часть Крыма. Начались пока еще невысокие горы, болезненно напомнившие мне те, что окружали наш город. Не столько своей похожестью – было бы уместнее говорить о различиях, – сколько каким-то общим настроением. Возможно, самим фактом, что ландшафт перестал быть плоским, став более похожим на тот, к которому я был привычен с детства.

Мы объехали крымскую столицу Симферополь и добрались до железнодорожной станции, расположенной у реки, памятной по одной из первых битв давней Восточной войны. Кажется, союзники разгромили здесь русскую армию – иначе какой был смысл называть именем этой речки парижскую площадь и парижский же мост? Впрочем, как насмешливо высказался Дидье, с французов станется – кто знает, не назовут ли они свои будущие площади и мосты в честь Дюнкерка и Мажино. Мы рассмеялись, хоть мне и тем более Дидье было немного жаль невезучих французов – так глупо для них обернулась война. «Это из-за поляков, – объяснил белобрысый пролетарий. – Западной цивилизации всегда приходится страдать из-за славян». Его сосед, тоже из «молодых», уточнил: «Не забывай про американскую плутократию и еврейских воротил лондонского Сити. Истинными поджигателями выступили именно они». Чувствовалось – парни основательно подкованы. Во всяком случае, выражались вполне литературно и обладали приличным запасом слов.

Русские штурмовики появились неожиданно. Запоздало загавкали привокзальные зенитки, и тут же над станцией полыхнуло огнем из внезапно разорвавшихся цистерн. Вдогонку донесся грохот. Грузовик затормозил. Мы повыскакивали на землю.

– Быстро в кювет, а лучше еще дальше! – закричал я новичкам, освоившим в лагере основы пехотной науки, но с авианалетами знакомым лишь теоретически. И сразу же бросился в сторону от дороги, туда же, куда улепетывали ко многому привычные водители.

Более чем вовремя. Едва я перескочил через канаву и взял курс на группу высоких деревьев, у подножия которых цвел неизвестный мне кустарник, как меня резким толчком приподняло в воздух и швырнуло на землю в паре метров от места, где я только что находился. Хорошо хоть не о деревья, иначе бы я больше не поднялся. Потеряв на время слух, я вжался в землю и пополз к кустам. Я не слышал разрывов, но пространство передо мной несколько раз освещалось неестественно ярким светом, и это придавало мне сил, заставляя из последних сил работать коленями и локтями. Лишь ощутив над головою лиственный покров – сугубо визуальное, но всё-таки прикрытие, – я рискнул обернуться и посмотреть, что творится на шоссе. И, как следовало ожидать, ничего хорошего не увидел.

Наши машины сиротливо стояли посреди обезлюдевшей трассы. Головная, переломившись надвое, бешено полыхала бензиновым пламенем. У другой, через одну от нее, болталась, словно на тонкой нитке, сорванная дверь водительской кабины. У следующей опасно дымился натянутый над кузовом брезент, вероятно простреленный зажигательными пулями.

Слух вернулся ко мне не сразу, и я не сразу услышал рев пролетающих над нами самолетов. Зато дорожки от пулеметных очередей, которые трижды чуть ли не вплотную стремительно приближались ко мне, я видел слишком хорошо и каждый раз в панике вдавливал в землю лицо. Когда же уши вновь стали выполнять доверенную им природой функцию, до меня одновременно донеслися треск пламени, уханье дальних разрывов, предсмертное ржанье раненой лошади и пронзительный человеческий вой.