Читаем без скачивания Ковчег - Дэвид Мэйн

Яфета мы находим в винограднике. Хам окликает его, и Яфет с неохотой оставляет работу. С самого начала он взялся за нее с не свойственной ему энергией — раньше я такого за ним не замечал. Словно он пытается сделать в полторы руки работу, с которой никогда не справлялся даже двумя.

Пока мы идем, я обшариваю глазами небо, деревья, речку. Все вроде спокойно. Никаких тревожных знамений не видно. Даже пара толстощеких белок, выглядывающих из-за дерева, — лучший знак, на который только можно надеяться.

Когда мы подходим к шатру, я уже не сомневаюсь, что Хам едва сдерживает смех. Яфет ловит мой взгляд, а я пожимаю плечами.

— Туда, — показывает Хам.

Шатер-трапезная пуст. Мы склоняемся, чтобы пройти в спальный шатер, и чуть не наступаем на отца. Он лежит на спине поперек пары соломенных тюфяков, раскинув руки в стороны. Рядом с головой на земле краснеет лужица. Решив, что это кровь, я на мгновение замираю в ужасе, но тут же вижу разбитую чашу и опрокинутый кувшин. Все равно, плохо дело. Через секунду я замечаю еще кое-что.

— Ребро Адамово, — тихо выдыхает Яфет.

— Вам не кажется, — усмехается за нашими спинами Хам, — что старик на этот раз позволил себе лишку?

Отец наг и тощ. Он похож на ощипанную курицу. От этого зрелища мне становится стыдно, и я отвожу глаза, но все же успеваю заметить возбужденный член отца. Яфет тоже отворачивается. Но в тесном мраке шатра взгляд упереть не во что, и мы смотрим на Хама.

Он стоит у входа, задыхаясь от смеха:

— Видали… вы видали… О Яхве, прожил шесть сотен лет, а ему все хочется!

Во мне закипает ярость:

— Заткнись, Хам.

Мой брат продолжает фыркать, не в силах сдержаться.

Тут Яфет меня удивил.

— Твой смех над отцом делает тебя полным ничтожеством, — говорит он.

— Он же просто старик, — возражает Хам, утирая глаза.

— Может быть, и так, — вразумляю его я, — но он все-таки твой отец.

Хам пожимает плечами.

Я чувствую себя предателем. «Может быть, и так». По сути дела, это означает: «Да, он просто старик, но он твой отец, и потому ты должен делать вид, что уважаешь его».

Неужели я и впрямь так думаю?

Яфет пробирается в шатер-трапезную, где лежит отрез расшитой ткани, аккуратно свернутый Берой, и пытается развернуть его.

— Сим, помоги.

Я вспомнил те секунды, когда дно лодки коснулось суши. Вспомнил, как мы все ждали момента, когда отец произнесет наконец благодарственную молитву, которой так и не последовало. Вспомнил, как произнес молитву сам. Вспомнил дрожащие руки отца, жалость к нему и то, как помог ему подняться с колен. Я и не думал тогда насмехаться над ним и вести себя как Хам. Но сильно ли отличались мои чувства от чувств брата?

— Сим.

Не знаю. Сложно сказать. Почему люди должны меняться? Почему они не могут навсегда остаться прежними? Тогда все было бы гораздо проще.

— Сим, помоги. Ты что там запропастился?!

— Ребро Адамово, — хихикает Хам. — Вы бы себя видели.

Я берусь за один край ткани, Яфет — за другой. Пятясь, мы заходим в спальный шатер, не поворачивая голов, чтобы не глядеть на отцовский срам. Хам выскальзывает наружу. Мы с Яфетом накрываем отца тканью. Бера окрасила ее в желтый цвет, символизирующий удачу. Мы поднимаем опрокинутый кувшин, собираем осколки чаши. И стоим.

— И что теперь? — спрашивает Яфет.

— Пусть отдохнет.

— Двигать его не будем? Может, положим на тюфяк?

Я размышляю над предложением Яфета.

— Лучше не надо. С другой стороны, он обращен головой к закату, а это плохо. Возможно, его и впрямь надо подвинуть.

Несколько мгновений мы стоим в молчании. Если начнем перекладывать отца, то можем его разбудить. А положение и без того ужасно неловкое.

— Пусть лежит как лежит, — говорит Яфет.

— Хорошо.

Хам стоит снаружи и почесывает брюхо.

— Никогда ничего смешней не видел. Здорово ты, Яфет, с вином придумал.

Яфет молчит.

— Надеюсь, об этом эпизоде не забудут, когда впоследствии воспоют деяния нашего старика, — продолжает Хам.

— Оставь, — говорю я.

— Размечтался, — усмехается он.

— Об этом никто не узнает. Это ни к чему.

— Ошибаешься, братец. О таком знать важно: сразу ясно, что даже у великого Ноя есть своя червоточина. Какая разница — орудие ли он Божие или нет. Червоточинка есть, и это правда, пусть он и склонен ее отрицать.

Неподвижный взгляд Яфета устремлен вдаль.

— Сим, сделай одолжение. Скажи Хаму, что мне больше не о чем с ним разговаривать. Ни сейчас, ни после. Скажешь?

— Скажу.

— Давай прямо сейчас.

Я произношу то, что меня попросили.

Яфет благодарит и направляется к винограднику.

На лице Хама застывает недоуменное выражение, которое порой можно увидеть на морде коровы или скучающего пса.

— Слушай, какая муха его укусила?

Я ухожу, оставляя его одного.

Глава пятая

НОЙ

…И сказал: проклят Ханаан; раб рабов будет он у братьев своих.

— Может, я и старик, — в гневе кричит Ной, — но я твой отец и не стану терпеть от тебя дерзостей!

Он замолкает, погружаясь в размышления. Невдалеке журчит ручей. «Слишком много ярости», — думает он. Сердце бьется учащенно, будто соглашаясь с ним. Попробуем еще раз.

— Я твой отец. — Ной выставляет вперед палец. — И ты должен относиться ко мне с уважением!

Тоже плохо. Словно он жалуется или о чем-то просит.

Ной меряет шагами склон холма, поднимая пыль, которая клубами повисает над землей. Может быть, лучше так:

— Вот как ты отблагодарил отца за то, что он спас тебя от потопа?!

Хороший довод, но Хам, скорее всего, скажет, что как раз плод его трудов спас Ноя. Такой козырь ему давать нельзя.

Ной загребает сандалией гальку и резким ударом ноги отбрасывает ее в сторону. Камешки летят сквозь облачка пыли, будто смеющиеся над ним.

Он узнал обо всем от жены. Она нашла его лежащим в спальном шатре под куском ткани. Сначала потребовала объяснений от Хама. Потом расспросила Яфета и Сима. Их рассказы в корне различались, но, сложив все вместе, можно было догадаться, что произошло. Ной допустил ошибку. Хама развеселила оплошность отца, тогда как другие попытались ее скрыть.

Еле переставляя от стыда ноги, Ной побрел на вершину холма. Он хотел остаться один и воззвать к Богу. Ной нуждался в совете. Но Бог хранил молчание.

Ной сжимает переносицу и понимает, что ему одному придется расхлебывать кашу, которую он заварил.

Кровь барабаном стучит в висках.

— Доживи до моих лет, — кричит он в пустоту, замершим столбам пыли, — и тогда смейся надо мной.

Ной знает: это опять не то, что нужно. Молодежь вечно смеется над стариками — таков закон природы. Но гнев Ноя огромен, страшен. Ему потребовалось чудовищное усилие, чтобы сдержаться: первым порывом было желание лишить сына жизни, проломить ему голову. Ярость упоительна, однако нельзя давать ей воли. Он должен взять себя в руки и объяснить причину своего гнева, чтобы Хам понял, как тяжек был его проступок. Так Хам и над Яхве скоро начнет насмехаться и обречет себя на вечные мучения.

Грудь Ноя тяжело вздымается, он хмурится и со свистом выдыхает воздух. Может, он выбрал неверный подход?

Сим ставит невод в заводи. Ной кладет руки на голову сына и говорит:

— Благословен будешь ты перед Господом.

— Спасибо, отец, — озадаченно отвечает Сим.

— Прости меня, — едва слышно шепчет Ной.

— Я не смею, отец, — вспыхивает Сим.

— И все же.

— Хорошо. — Сим старается не смотреть в слезящиеся, налитые кровью глаза Ноя. — Отец, ты совершил ошибку, но многое из нее вынес. Ты прощен.

— Спасибо. — Ной убирает руки с головы Сима.

Сим часто моргает.

— Скоро вы все меня оставите, — говорит Ной. — Мне нужно сказать Яфету кое-что важное. Еще более важное — Хаму. Но не тебе.

В глазах Сима слезы, он с трудом улыбается:

— Ты меня слишком высоко ценишь.

Ной быстрым шагом уходит прочь. В неводе бьется толстый серебристый карп. Сим берет рыбу за хвост и выбрасывает ее на берег, выгибающуюся и трепещущую.

Ной находит Хама в развалинах ковчега. Он рубит дерево на дрова. Рядом тем же занят Яфет. Подойдя ближе, Ной замечает, что, хотя Хам и обращается к брату: просит лом, дает совет, где лучше рубить, — тот в ответ только молчит.

— Господи! — вырывается у Хама.

Ной прочищает горло. Они поднимают головы.

— Привет, па.

Хам не произносит ни слова. Ной поворачивается к нему и полнозвучным голосом говорит слова, над которыми так долго думал. Подбородок не дрожит, рука крепко сжимает посох.