Читаем без скачивания Боги среди людей - Кейт Аткинсон

Тедди вздохнул с облегчением, когда переполненный поезд наконец отошел от платформы, увозя его из грязных руин Лондона. Как-никак война продолжалась, и нужно было воевать. Он нащупал в кармане мелкое, сморщенное яблоко и съел его в два приема. Надеялся, что будет сладкое, а оказалась кислятина.

1993

Мы, кто остался{62}

— Ну вот, с этой коробкой покончено, — сказала Виола, как будто разделалась с неприятной обязанностью — например, уборкой омерзительного чужого мусора, хотя всего-то упаковала чистую стеклянную посуду; кассета со скотчем выглядела у нее в руках как оружие.

Краем глаза Виола заметила, как Санни вытряхивает из пачки сигарету «силк кат», и, не дав ему чиркнуть спичкой, заорала: «Не смей!», словно он собирался поднести спичку к бикфордову шнуру.

— Мне девятнадцать лет, — прошипел Санни. — Я имею право голосовать на выборах, жениться и умереть за родину, — («Готов ли он воспользоваться хоть одним правом?» — спросил себя Тедди), — а по-быстрому перекурить не имею права?

— Это гадкая привычка.

У Тедди вертелось на языке: «Ты же сама курила», но он понял, что этой фразой зажжет еще один бикфордов шнур. Поэтому он лишь молча поставил чайник, чтобы напоить чаем грузчиков.

Санни повалился на софу. Софа, как и почти вся мебель Тедди, оказалась чересчур громоздкой для нового жилища и была приготовлена на выброс. Ее заменил недорогой компактный диванчик «для гостей». Для себя Тедди приобрел какое-то кресло-кровать («подходит для лиц пожилого возраста») и с неохотой признал, что оно необычайно удобное. Выражение «лица пожилого возраста» ему не понравилось: оно внушало определенные предрассудки, как в прежние времена — слово «молодежь».

Бо́льшая часть личных вещей Тедди ждала отправки в благотворительные магазины. Оставить пришлось больше, чем забрать с собой в новую квартиру. Годы жизни набегали и набегали — а какова теперь им цена? Как видно, не слишком высока. «У деда горы всякого дерьма» — так Санни сказал Виоле, а Тедди случайно услышал. Можно подумать, кто-то воспринимает как моральное оскорбление подшивку выписок по банковским счетам за последние десять лет или пятилетней давности настенный календарь с репродукциями японских гравюр, изображающими птиц, — такая красота, что у Тедди рука не поднялась его выбросить. «Ты не сможешь взять с собой весь этот хлам, ясно тебе или нет? — Виола говорила с ним как с ребенком, который цепляется за свои многочисленные игрушки. — Неужели ты никогда не избавляешься от лишнего?»

По правде говоря, за последние год-два его прежняя бережливость приняла иные формы: он устал от безжалостной сортировки и отбраковки, которых требовал материальный мир. Легче копить все без разбора и дожидаться великого избавления от материальных благ, которое принесет с собой смерть. «Оно и к лучшему, — говорила сыну Виола, а Тедди услышал. — Когда его не станет, просто начнем выбрасывать все подряд».

То ли еще будет, когда Виола доживет до старости — «до зрелых лет», как выражалась Берти, — и детям придется разгребать ее «хлам»: талисманы, образа с подсветкой («ироничные»), отрезанные кукольные головы без кукол (тоже «ироничные»), стеклянные шары-обереги, «которые не пускают на порог злую силу».

Санни, похоже, уснул, будто выбился из сил после изнурительных трудов, тогда как на деле только передвинул пару коробок. Всю тяжелую работу сделали грузчики, а Санни тем временем перебирал документы и папки, каждые пять минут дергая Тедди: «Это нужно? Это нужно? Это нужно?» — ни дать ни взять косноязычный попугай. В конце концов Тедди пришлось сказать: «Оставь это мне, Санни. Я сам разберу. Но тебе все равно спасибо».

Тедди поставил на поднос тарелку с печеньем и две кружки чая. И тарелка, и кружки, и поднос вскоре должны были отправиться в благотворительный магазин «Оксфам». «У тебя четыре подноса! Четыре!» — выговаривала ему Виола, как будто Тедди нес личную ответственность за капиталистическую алчность к чайным подносам. «Четыре подноса никому не нужны. Возьмешь с собой только один». Тедди выбрал самый старый, исцарапанный, затертый, который служил ему с незапамятных времен. Раньше он принадлежал безвестной старушке, которая жила и скончалась в сельском доме, где он поселился сразу после женитьбы. «Бестелесное создание», говорили о ней, как о дружелюбном призраке, у них в семье.

— Такое старье? — возмутилась Виола, брезгливо разглядывая поднос. — А где тот симпатичный бамбуковый, мой подарок?

— Этот мне дорог как память, — решительно сказал Тедди и понес чай в сад, где отдыхали грузчики.

Те откинули борт кузова и курили, наслаждаясь последним солнцем; чаю они обрадовались.

Медленно, как просыпающийся кот, Санни открыл глаза и спросил:

— А мне? В самый раз бы чего-нибудь хлебнуть.

Тедди подозревал, что такой эгоцентризм Санни унаследовал от родителей. И Виола, и Доминик всегда ставили свои желания на первое место. Доминик даже умер как эгоист. Их сына пришлось долго уламывать, чтобы он учился прочно стоять на ногах и осознавать свое место в этом мире, где существуют и другие люди, а не он один.

— Чайник на кухне, — сказал ему Тедди.

— Да неужели? — саркастически отозвался Санни.

— Оставь этот тон, — одернула Виола (твой же собственный тон, отметил Тедди).

Воинственно сложив руки, она гневно смотрела в окно на грузчиков.

— Нет, ты только посмотри: бездельники, распивают чай, да еще денег хотят.

Насколько помнил Тедди, даже при жизни Нэнси Виола терпеть не могла, когда другие наслаждались жизнью, словно от этого в мире что-то убывало, а не прибавлялось.

— Помнится мне, ты всю жизнь была на стороне рабочих, — мягко сказал Тедди. — Да и вообще, я им плачу из своего кармана. Они славные ребята; пускай минут десять передохнут и за мои деньги попьют чайку.

— Ладно, я возвращаюсь к нескончаемой разборке этого хлама. Ты хоть знаешь, сколько у тебя стекла? Я пока что насчитала восемь коньячных рюмок. С каких пор тебе требуется восемь коньячных рюмок? Будь уверен, на новом месте они тебе не понадобятся, — наседала она.

Ее слова прозвучали намеком на переселение в загробный мир, а не в социальный дом, хотя Тедди предполагал, что это примерно одно и то же.

— Вероятность того, что у тебя в новой квартире соберутся восемь человек и все одновременно потребуют коньяка, микроскопически мала, — не унималась Виола.

А что, подумал Тедди, можно будет организовать некое подобие суаре с дегустацией коньяка — на восемь персон, разумеется. И нащелкать фотографий, чтобы утереть нос Виоле.

— Ладно хоть собаки у тебя нет, а то и от нее пришлось бы избавиться, — сказала дочь.

— «Избавиться»?

— На новом месте животных держать нельзя. Пришлось бы ее отдать.

— Ты бы ее к себе взяла.

— Ну нет, это исключено: у меня же кошки.

Какого лешего они взялись обсуждать воображаемую, несуществующую собаку? — спросил себя Тедди.

— А что Тинкер сдох — оно и к лучшему, — продолжала Виола, порой чудовищно бессердечная.

Раньше Тедди об этом не задумывался, но сейчас понял, что Тинкер был его последней собакой. Наверное, раньше он предполагал, что заведет следующую, только не щенка (щенок отнимает слишком много сил), а взрослую собаку, либо от других владельцев, либо из приюта. Коротали бы вместе свои последние деньки. Тинкер умер три года назад. От рака. Ветеринара вызвали на дом, чтобы усыпить беднягу, не подвергая неизбежным мучениям. Хороший был пес, лисогон, все понимал. Когда ветеринар делал Тинкеру инъекцию, Тедди крепко обнимал своего любимца, глядя ему прямо в глаза, пока в них не угасла жизнь. То же самое Тедди когда-то сделал для человека. Для своего друга.

— А я любил Тинкера, дедушка Тед, — неожиданно вклинился Санни, в котором вдруг проснулся шестилетний сорванец. — Мне его не хватает.

— Знаю, знаю. Мне тоже. — Тедди погладил внука по плечу. — Налить тебе чайку, Санни?

— А мне? Или меня здесь уже не замечают? — фальшиво защебетала Виола, привычно изображая счастливое семейное единение. («Семья, у которой не функции, а сплошные дисфункции», — говорила Берти.)

— Еще как замечают, — ответил ей Тедди.

Этот дом в Йорке принадлежал им с шестидесятого года. После «Мышкиной Норки» была ферма в Эйсвике, где прошло раннее детство Виолы. Переезд из сельской местности в Йорк стал для Тедди ударом, но впоследствии на него обрушились куда более тяжелые удары, и он свыкся с Йорком, а потом даже прикипел к этому городу.

Дом, примыкающий стеной к соседнему, стоял в предместье и ничем не отличался от тысяч других по всей стране: наружная штукатурка с гравием, намеки на фахверк, в эркерах — оконные переплеты с мелкими ячейками, приличных размеров палисадник и задний двор. В этом доме прошла половина (несомненно, худшая) детства Виолы, но дочь всегда давала понять, что ни в грош не ставит это жилище. В угрюмом переходном возрасте она закусила удила и старалась как можно реже бывать дома («скукота», «мещанство», «клетушки» и так далее). Когда она уехала учиться, в доме будто развеялся глубокий мрак. Тедди понимал, что Виолу он потерял, но затруднялся точно сказать, как это произошло. («А ты никогда не думал, что дело было с точностью до наоборот? — сказала ему Берти. — Что, скорей всего, это она тебя потеряла?» — «Так не бывает», — ответил Тедди.)