Читаем без скачивания Маленькие девочки дышат тем же воздухом, что и мы - Поль Фурнель

Во времена ее славы никто в деревне не осмелился бы оспаривать ее кулинарный авторитет. Одна она могла пожать плечами, пробуя заварное тесто кондитера, только она могла посмеяться от одного вида заливного на витрине колбасной лавки.

В результате долгой кулинарной практики — она готовила для жильцов Большого Дома еще в то время, когда там жили на широкую ногу, — у нее выработались властные манеры: она не выносила ни критику, ни сомнение, не прощала ни ошибок, ни мелких уловок, на которые, по обыкновению, идут стряпухи в закусочных и ресторанные шеф-повара, озабоченные экономией.

Она могла определить на слух, что у худой мадам Вассерман вот-вот почернеет масло, и, переходя площадь, крикнуть, чтобы та уменьшила огонь своей походной газовой плитки. Она так безошибочно определяла запах, идущий из окна кондитера, что могла — в момент окончания мессы — во всю глотку завопить:

— Альбер! Слишком много маргарина!

И вот теперь она стояла перед этой жалкой газовой плитой и не знала, как пожарить эти жалкие стебли цикория! Это она-то, которой доводилось готовить баранье рагу, зайчатину в луке, тушеную индейку в травах, говядину в вине, фрикадельки, паштеты...

Сначала ей отказали руки. Сыграл свою роль ревматизм: ее пальцы отекли и скрючились, а суставы распухли. На что годится рука, которая уже не может одним движением перевернуть в сотейнике полтора фунта нарезанной картошки? Куда годятся пальцы, если они не в силах направлять лезвие ножа, чтобы нашинковать лук?

Не говоря уже о боли, не говоря уже о времени, потерянном на то, чтобы делать долго и плохо то, что раньше делалось в одно касание.

Мелани оставила печи еще до того, как печи оставили ее, и вот теперь она проводила целые дни одна, чувствуя, как твердеют ее руки. Зато она не почувствовала того, что произошло наверняка: теперь, без работы и без ответственности, по мере того, как ее руки твердели, ее мозги наоборот размягчались: вот почему в какие-то семьдесят пять лет она замерла перед двумя цикориями, как курица под занесенным ножом.

Очередная слеза упала на раскаленную сковородку.

А ведь сколько тайных рецептов она знала!

Ей не было равных, если надо было использовать скисшее молоко в блинном тесте или спасать прогорклое сало, вымачивая его в теплой воде с бикарбонатом. Она знала, что молоки рыб, название которых начинается с буквы «б», несъедобны, что у петрушки стебли ароматнее, чем листья, что салат с картошкой заправляется, пока она еще теплая, и что достаточно добавить белого вина в обычный уксус, чтобы он превратился во вкуснейшую приправу...

Она вдруг решилась отрезать кусок масла и бросить его на сковородку. Из-за этого движения ее передернуло от боли, а лицо исказила гримаса.

Выйдя на пенсию, она почти сразу же похудела.

Передники на ней болтались. Она, издавна питавшая настоящую страсть к сырам, теперь их еле распознавала. Особенно она любила рокфор, бле д’Авернь и фурм, которым, сыто порыгивая, приписывала свойство улучшать пищеварение. Каждый прием пищи заканчивался огромным сырным ассорти; сыры же, не снискавшие благосклонность у ее неба, она крошила в рагу и соусы, а их корки разминала в вине Макон или в бургундском марке, дабы потом добавлять в котлеты, или откладывала про запас в свой «ударный сырный резерв».

Масло в сковородке начало пениться.

Раньше она туда засыпала бы репчатый лук и лук-шалот и заставила бы их подскакивать на сильном огне; цикорий был бы уже вымыт, его корни были бы отрезаны, а «сердечки» конусообразно обстрижены, дабы не допустить горечи; она бы их просто обжарила, держа наготове лимонный сок, усиливающий вкус соуса из петрушки, уксуса и масла...

Масло в сковородке начало чернеть.

К чему эта жизнь между креслом и столом? Эта жизнь без желания, без ненасытной потребности, без этой тяжести в желудке, которую может унять лишь очередной вкусный ужин? К чему существование без грохота кастрюль на плите? К чему есть? Да и что это за еда?! Ее испуганные глаза бегали от бесформенной руки к цикорию, от цикория к сковородке, в которой выгорало масло... К чему жизнь без рук и без головы?

Было уже слишком поздно, а масло уже выгорело, нужно было на что-то решиться.

Ее испуганные глаза метнулись в последний раз, и она положила обе руки на раскаленную сковородку.

Гала-представление 

— Пусть делит мадам Мартен!

За их столом мадам Мартен была главной. Чтобы никто ничего не оспаривал, все блюда делила она. Когда подавали картофельную запеканку с мясом, как, например, в тот вечер, она по верхнему слою кончиком ножа проводила линии, которые делили блюдо на шесть равных порций. Затем, каждая из сидящих за столом должна была взять свою часть, не нарушая прочерченных границ.

Таким образом, за этим столом всегда царило взаимопонимание, и никогда не возникало ссор. Монашенки, проходившие мимо время от времени, всегда улыбались, и было общеизвестно, что стол мадам Мартен однозначно считался самым дружным во всем доме престарелых.

Когда блюдо переходило к той, кого все называли «бабушка», на какой-то миг возникала выжидательная пауза, как если бы соседки предвидели, что именно она скажет, и оставляли ей время это высказать.

— Я попробую совсем чуть-чуть... тем более, что сегодня... Если хотите, прошу вас, поделите мою часть между собой.

Мадам Мартен благодарила от лица всех, брала блюдо и делила оставшуюся часть на пять долей.

Аппетит у бабушки был птичий. Она была маленькая и худенькая, как тростинка, и очень веселая. На ее лице, которое можно было принять за лицо маленькой девочки, некогда карие, а теперь почти бесцветные глаза так и играли лукавством. Из-за своей тщедушности она носила детскую одежду, и ее цветные платья казались ярким пятном в окружающей серости.

Бабушка была человеком неиссякаемой радости и феноменальной энергии. Всегда собранная и всегда находчивая, она как никто умела развеселить соседок за своим столом.

Она первая выступила против телевидения.

Ее возмутило то, что каждый вечер все заваливались в кресла и смотрели на картинки, которые чаще всего не понимали, и она решила нарушить это оцепенение.

Отныне по вторникам безногих вывозили на прогулку, а по пятницам устраивалось представление. Каждая обитательница дома должна была по очереди вести вечер. До сих пор самый большой успех выпал на долю бабушки: она завела речь о певицах и актрисах прошлого и, воспользовавшись этой темой, исполнила целую серию пародий на Рину Кетти, Дамью, Мари Дюба, Фреэль и Люсьенн Буайе, а затем — отойдя от темы — поделилась воспоминаниями о своих балах и своих любовных связях.

В тот вечер она отказалась и от своей порции сыра «Смеющаяся корова».

— Кусок в горло не идет! — заметила мадам Мартен, качая головой.

Бабушка в ответ лишь улыбнулась.

— Сами знаете, как это бывает.

Успех ее предыдущего представления был так велик, что в тот вечер бабушка чувствовала себя очень скованно. Такое ощущение, как будто она слишком быстро ела.

— Ну, что вы нам расскажете сегодня вечером?

— Не спрашивайте ее ни о чем, это секрет!

— Нам же она может сказать, мы с одного стола, и она прекрасно знает, что мы не выдадим, правда, бабушка?

Бабушка снова улыбнулась и ничего не ответила.

— По крайней мере, мы надеемся, что вы нас здорово рассмешите.

— Да оставьте же ее в покое!

Мадам Мартен разрезала на пять частей «Смеющуюся корову» и раздала своим соседкам.

По старой кафельной плитке заскрипели резиновые колеса, зазвенели тарелки из нержавеющей стали: монашенки привезли десерт.

Бабушка привстала и заглянула в тарелки. Это было варенье из перетертых яблок. Она же любила, когда в варенье остаются крупные куски.

От десерта она тоже отказалась.

Затем встала из-за стола. Настало время готовиться к выступлению.

Она прошла через весь зал, между столами.

Старые морщинистые ладони тянулись к ней, касались ее рук, иногда цеплялись за ее платье.

— Посмешите нас, бабушка.

— Поторопитесь, мы уже расселись.

На лестнице она повстречалась с настоятельницей.

— Прекрасно, прекрасно, — сказала настоятельница (она все время говорила «прекрасно, прекрасно»). — Идите, спокойно готовьтесь, но не слишком тяните с выступлением, я хочу, чтобы наши пансионеры в десять часов уже отдыхали... И побольше веселья, веселья! Это девиз нашего заведения!

Бабушка кивнула и быстро ретировалась.

Зайдя в свою комнату, она тут же закрыла дверь на задвижку, а затем, на миг, прислонилась к косяку.

Оставалось самое сложное.

Она на несколько секунд закрыла глаза, глубоко вздохнула и расплылась в улыбке.

Сначала — шкаф.

Она выбрала самое цветастое, самое безумное платье: ярко-красное в маленький белый горошек, она купила его на рынке за год до этого, но так и не осмелилась надеть. К платью она взяла туфли, которые надевают на первое причастие, из черной лакированной кожи с закругленными носками.