Читаем без скачивания Три прыжка Ван Луня. Китайский роман - Альфред Дёблин

Завтра братья и сестры будут праздновать День просветления Шакьямуни. Ма Ноу не хотелось спать. Здесь все держатся за него, доверяют ему Их благоденствие в его руках. Он почувствовал во рту горький привкус, сглотнул. Все они поплывут, полетят к островам в Великом Океане, и всё у них будет хорошо, всё уже хорошо: корабль снаряжен, кормило на месте, оно прочно укреплено. Гуаньинь — имя госпожи судна, и она, стоя на палубе, будет руководить переправой, отдавать распоряжения ветру. Братья молятся ей, сестры поют для нее, всем им живется привольно в тени госпожи Гуаньинь. А он, Ма Ноу, — слуга на судне, верный кормчий. Его благоденствие в ее руках; он тоже искал себе место меж ее ладоней — и был раздавлен, растерт, сброшен в траву. Мудрый настоятель на острове Путо однажды отказал ему в наставлениях, которых он ждал; тот настоятель был поистине мудр; теперь у него, Ма, есть и будут свои ученики, столько, сколько он сам пожелает; и они пойдут за ним, куда он укажет, — только почему-то он уже не гордится этим.

Ма Ноу, наклонившись вперед, спрятал холодное лицо в ладонях. И одновременно — спрятал от себя то, что ненавидит богиню тихой, но острой ненавистью; ненависть замаскировалась колющей болью за грудиной. «Ван Лунь…», — выдохнул он. Ма Ноу теперь думал о своем друге так же, как и все другие: видел в нем мифического гиганта. «Ван Лунь, Ван Лунь…», — причитал Ма Ноу; он чувствовал, как в нем зашевелилось что-то дурное, неясное для него самого; Ван Лунь, конечно, мог бы все исправить. Зачем ему понадобилось это ужасное путешествие в Шаньдун, к Белому Лотосу, — и ведь он не вернулся оттуда, не вернулся.

Или, вернее, вернулся, но поздно. К чему это приведет? Они все жили мирно и безмятежно, на что-то надеялись и были счастливы на свой лад. Из самого Ма, правда, ничего не вышло. Его золотых будд и хрустальную тысячерукую богиню возили за ним на тележке — как пищу, которую он так и не отведал. В суете повседневных забот о братьях не оставалось места ни для «погружений», ни для «преодолений». Четырех священных ступеней он даже не касался своей стопой. А ведь было когда-то: он погружается в поток, единожды возвращается, больше не возвращается; он сам — Архат, Лохан, Заслуженный и Достойный, равно бесстрастно взирающий на золото и на глину, на катальпу и на мимозу, на санталовое дерево и на тот топор, которым это дерево рубят. Он больше не видит ликующих небес, где разделяются, расходятся в стороны Духи ограниченного сияния, Лишенные сознания, Не чувствующие боли, Обитатели Ничто и, наконец, Пребывающие там, где нет ни мышления, ни не-мышления. Когда-то, у перевала Наньгу, безмолвно и благостно сидели перед ним золотые будды; мочки их ушей спускались до плеч; у каждого под синими волосами, собранными в пучок, посреди выпуклого лба сиял третий глаз, Око Просветления; у них были томные взоры, светлые, почти испаряющиеся улыбки на круглых гладких лицах, на полных губах; будды сидели, подогнув под себя стройные ноги и развернув ступни подошвами вверх, — словно младенцы в материнской утробе. Теперь ничего этого больше нет. И нет Вана, нет тишины, безмятежности; он, Ма, не сумел стать причастным к растущему кругу благочестивых. А ничего другого — другого? — у него нет.

Завтра они отпразднуют День просветления Шакьямуни.

Ма Ноу отнял дрожащие горячие ладони от лица, сложил руки перед грудью, соединил пальцы особым образом; и, приняв эту священную позу — мудру, — надолго застыл в сладостной летней ночи.

Потом поднялся, нащупал на земле свой бумажный фонарь, заглянул в хижины к некоторым братьям; с невозмутимым спокойствием уведомил их о том, что завтра будет праздник просветления мудрейшего Будды и что к этому празднику они должны успеть соорудить Корабль Счастливой Переправы. Когда он подходил к лагерю женщин, по тому склону холма, где лежали штабеля досок, уже сновали цветные фонарики. На откосе, в двадцати шагах от первой женской палатки, Ма Ноу остановился, качнул фонариком и очень тихо сказал трем подбежавшим к нему женщинам, что завтра будет День просветления Шакьямуни; братья обещали соорудить Корабль Счастливой Переправы; их же, сестер, он просит позаботиться о помогающей при переправе богине.

Наутро с мужского холма протрубили раковины-трубы — пять раз. Мужчины, налегая на канаты, вытянули из-под катальпы грубо сколоченную барку; осторожно, придерживая ее с боков и сзади, спустили со склона в котловину, поросшую мискантом, листья которого корабль раздвигал, словно то были волны. Из зашуршавших зарослей вынырнула длинная вереница женщин и девушек; первыми шли две молодые сестры, державшие на вытянутых руках гигантскую матерчатую куклу. Они направились к хижине Ма Ноу.

Ма Ноу ждал у порога, молча, в полном священническом облачении — в сернисто-желтой накидке, с роскошным красным шарфом, в черной четырехугольной шапке; голова его была опущена, руки сложены в священную мудру. Женщины с куклой преклонили колени. Прошло много времени, прежде чем он удостоил их взглядом. Они попросили, чтобы он осенил их куклу духом богини из горного хрусталя, чтобы открыл их богине глаза. Ма Ноу был очень бледен; отвечал вяло. Он долго лежал на полу в своей хижине, куда женщины внесли — и положили у ног богини — куклу; казалось, он молится. Потом женщины снова вошли в хижину; одна держала деревянную чашку с красным соком, в котором плавала тростинка. Ма обмакнул тростинку в красное и нарисовал на матерчатом лице: глаза, рот, ноздри, уши; теперь кукла могла видеть, вкушать пищу обонять, слышать; она получила душу и стала Гуаньинь, Богиней Священной Ладьи.

Десять мужчин и десять женщин отправились в тот день по окрестным деревням, чтобы лечить больных, работать, просить милостыню. Другие много часов молились в зарослях мисканта, мужчины отдельно, женщины отдельно; а перед самым кораблем — Ма Hoy. Звонили колокольчики, люди отбивали земные поклоны; священнослужитель монотонно читал молитвы; время от времени слушавшие падали ниц. Когда солнце начало клониться к горизонту, мужчины и женщины — вперемешку — расселись вокруг судна, к мачте которого была прислонена пестрая богиня, и приступили к трапезе.

Рассказчики историй расхаживали меж ними, прыгуны и фокусники показывали свое искусство; несколько бывших куртизанок, которые прежде музицировали каждая сама по себе в разных концах долины, собрались вместе и, поднявшись на корабль, взялись за руки, стали водить вокруг Гуаньинь хоровод, запели радостную песню о зеленых скалах; многоголосая нежная песня полилась, снова и снова повторяясь, над холмом, стволы деревьев отбрасывали ее назад.

На вершине Женского холма братья утрамбовывали заранее принесенную землю, ударяя по ней досками, чтобы получилась удобная площадка; потом пригласили для исполнения танца юного евнуха и стройную большеглазую куртизанку Евнух с грациозными ногами газели и гордо-мечтательными глазами первым ступил на площадку, хорошо видный всем, кто сидел в зарослях мисканта или на склоне Мужского холма; и огляделся. На нем был обычный халат и широкие штаны, то и другое черного цвета; а ведь все знали, что он, когда бежал из Пекина, прихватил большой сундук с дорогой одеждой. В этом черном свободном одеянии, с убранной в узел косичкой, он вскинул легкие руки и — затанцевал.

Он двинулся по кругу, пружиня в коленях, приседая все ниже, пока чуть не сел на пятки; потом рывком поднялся и всплеснул над головой руками, соединив на миг тыльные стороны ладоней; потом — еще и еще, чаще и чаще. Потом вдруг замер, повернул лицо, так что все увидали его лучезарную улыбку, и, выставив одну ногу, начал совершать странные движения корпусом. Он изогнулся вправо, сложил руки перед грудью, изогнулся влево, описал полный круг; потом, уже с неподвижным туловищем, уронил руки, и они волнообразно заколыхались, будто ловя что-то. Он резко вскинул их — и опять они заколыхались, затрепетали. Теперь он сблизил стопы и как бы побежал на месте, руки же полетели вверх и вбок — и все тело, вплоть до кончиков пальцев, участвовало в этом порыве; казалось, тело зачаровало каким-то злым заклятьем и напрасно пытается пуститься вдогонку за ладонями, пальцами. Маленькие подошвы переступали все отчаяннее и быстрее, все более дробно, пока танцору не удалось отскочить далеко вправо, потом далеко влево от «зачарованного места» и он, охваченный ликующим безумием, не принялся высоко подпрыгивать — наклоняясь вбок, когда опускался на землю, и почти дотрагиваясь до нее; затем, еще весь трепещущий, он вернулся на прежнее место. Но уже выплывала навстречу ему большеглазая куртизанка с низким выпуклым лбом, с черными волосами, уложенными в «Тринадцать завитков», с полным, красивой лепки лицом: маленькая фигурка задрапирована в длинный светло-серый халат, из-под фиолетовых шаровар, на лодыжках, выпрастываются белые кружева, травянисто-зеленый кушак — в левой руке. Девушка склонила голову к одному и другому плечу, потом кивнула, вскинула подбородок, изящно и плавно стала поворачивать шею. Когда спина ее вновь расслабилась, пришла очередь кистей рук, до того совершенно неподвижных: они ожили, зашевелились на фоне фиолетовых штанин, сперва едва заметно, потом — заметнее и быстрее; и локти отделились от туловища. Раскинув руки в стороны и вращая запястья, танцовщица вдруг резко качнула бедром; и это движение передалось ногам. Сперва ноги заразились раскачиванием бедер и тоже вздрогнули, упоительно колыхнулись — шаг вправо, влево, и вот уже крошечные ступни обрели самостоятельную жизнь. Сильные бедра оставались плотно сжатыми, а ниже колен ноги расходились, снова сходились. Танцовщица легко подпрыгивала, держа на вытянутых руках нарядный зеленый кушак, описывала круги вокруг молодого евнуха, который в такт ее движениям покачивал головой и ударял в ладоши. Они танцевали один вокруг другого, один рядом с другим. Евнух упал на землю, потом, ритмично выбрасывая руки вверх, медленно, в несколько сильных рывков, приподнялся на коленях; куртизанка неподвижно застыла над ним, скрестив руки перед своим лбом. Когда юноша, в последний раз взмахнув руками, выпрямился во весь рост, она быстро присела на пятки, и теперь он, нависнув над ней и протягивая раздвинутые пальцы — притягивая к себе, — заставил ее подняться. И оба заскользили рядом, словно две рыбы, соприкасаясь вертикально поднятыми ладонями.