Читаем без скачивания Без компромиссов: Гонки по вертикали. Я, следователь… (сборник) - Аркадий Вайнер

В комнате у меня было светло, и необычайные подсолнухи-пальмы на Лениной картине пригасли. Я сбросил с себя плащ, быстро разделся, лег в постель и закрыл глаза. И тогда я вновь увидел некрасивое строгое лицо женщины с ненастоящими драгоценностями, неведомого человека на пустынной улице, освободившего меня сегодня от одиночества. Она кивнула мне – и я уснул.

Глава 14

Золотая рыбка Лехи Дедушкина

На улице стало много прохладнее. Ночную синеву располосовали яркие огни, напротив гостиницы «Москва» и в Историческом проезде дорожные рабочие накрашивали на асфальте длинные полосы – отмечали ряды для первомайской демонстрации, и в своих оранжевых костюмах они были похожи на раскатившиеся по мостовой огромные апельсины. У входа в «Националь» затормозил сияющий высокими стеклами автобус, большущий, с огромным обзорным стеклом, как в самолете. Из него высыпала толпа иностранцев – все на одно лицо, мужички и их очкастые, очень важные сухоногие жены. Конечно, для меня иностранцы – подходящие клиенты, но не сегодня. Подъехало такси, выпорхнула парочка и направилась в ресторан, в машине вспыхнул зеленый глазок. Я отворил дверцу:

– Поедем?

– Полетим. Куда рулить?

– В Чертаново, на кулички...

Движение на улицах уже стихло, таксист гнал машину ровно и быстро. С заднего сиденья я видел его лицо в длинной рамочке зеркала, от сосредоточенности оно было угрюмым. Когда он затягивался, огонек на конце сигареты вспыхивал ярче, освещая тонкие обветренные губы, серую щетинистую кожу.

На улице Красного Маяка он высадил меня. Я походил среди новых корпусов, дома были все новые, и редкие прохожие не знали, где здесь девятый корпус. Правда, и я не был точно уверен, что мне нужен девятый, но, по-моему, Окунь жил в девятом корпусе. Проверить все равно нельзя – я ведь никогда сроду не держал записных книжек. Память у меня хорошая, и все, что мне нужно, я и так помню. А если что забыл, значит – судьба, значит, не надо мне помнить. Масса фартовых людей из-за этого сгорела: попадались на каких-то пустяках, но в МУРе хорошо умели работать с записными книжками. Ведь записная книжка вроде бредня, который люди волокут за собой по жизни: и тина там есть, и водоросли, и головастики, и ерши, и плотва, и щук оттуда можно вынуть умелой рукой. Но запомнил я дом Окуня правильно, позвонил в квартиру на шестом этаже, и откуда-то из глубины ее тотчас донесся его острый, пронзительный голос:

– Иду, моя голубка, сейчас открываю, моя ласточка!

Он распахнул дверь, и на лице его, будто штампом шлепнутая, полыхнула досада.

– Ага, рыбка Окунь огорчена, что вместо ласточки на ужин получила старого зубастого барбоса, – сказал я сурово, и Окунь принужденно улыбнулся:

– Заходи, я тебе рад.

Я снял в прихожей плащ, достал из кармана и протянул Окуню коньяк. Он сдвинул на лоб очки, подслеповато прищурился на марку.

– Армянский, «Отборный», – удовлетворенно хмыкнул он. – Хорошо живешь, Батон, красиво...

– Мне по чину нельзя иначе.

– Не говори, – ухмыльнулся невесело Окунь, – чины у нас с тобой сейчас исключительно высокие.

Мы пошли на кухню, неумело прибранную нескладными холостяцкими руками, и везде были следы беспорядка и грязи. Да и вообще квартира была небольшая, неуютная, заваленная, как склад, огромным количеством разношерстной мебели.

Окунь хлопотал над какой-то немудреной закуской, доставал стаканы из буфета, сметал крошки со стола, и делал он все быстро и толково. А я сидел на табуретке в углу, курил и рассматривал его. Конечно, это он не для меня нацепил модный узенький костюмчик и лиловую рубаху с цветастым галстуком. Но «ласточка», она же «голубка», опаздывала, и я мог вместо нее оценить все великолепие очень нарядного, модненького Окуня. Должен сказать, что на месте девушки я бы обязательно полюбил такого красавца. Из-под кургузого пиджачка выпирал тугой, мускулистый зад, крутой, как верблюжий горб. Толстые подрагивающие ляжки, налитая грудь – икряной мужик Окунь мог страдать лишь одним дефектом: нехваткой денег. А человек он все-таки очень умный.

– Рюмок нет, оказывается, – сказал Окунь.

– А ты что, не знал об этом?

– Нет. Я помнил, что вроде были.

– Врешь ты, Окунь. Сроду у тебя в доме рюмок не было.

– Это почему еще? – с обидой спросил он.

– Потому что бабу напоить легче из стакана. А у пьяной бабы характер мягчеет. Тут ее и уговорить...

– Трудно сказать, – уклончиво ответил он.

Он плеснул нам в немытые чайные стаканы, посмотрел на свет бутылку, там оставалась еще треть. Окунь сказал:

– Ко мне тут девулька одна должна забежать немного попозже, давай ей оставим, а то по моим заработкам «Отборный» ныне не укупишь.

– Давай оставим, – кивнул я.

– Вот и отлично. И нам выйдет грамм по сто шестьдесят на душу населения страны.

Мы чокнулись.

– За что? – спросил я.

– Эх, Батон, за что нам пить? Дай нам Бог свободы, остальное как-нибудь добудем сами.

Выпили, и я подумал, что время и жизнь смыли между нами последние барьеры, и сидим мы с ним в одном сортире, и больше он никакой не правозаступник, а такой же отколовшийся от всех и навсегда правонарушитель, как и я, хотя никто его не разыскивает, «хвостов» за ним не пускают и подписки о невыезде не берут. Это все зависит от собственной оценки своего поведения, от той позиции, которую ты выбираешь. Вот если бы по какому-то недоразумению Шарапова самого посадили в тюрьму, он бы и там старался меня перевоспитывать, а Тихонов, сидя на соседних нарах, доказывал бы мне, что воровать НЕЛЬЗЯ. А Окунь, которому и судебного обвинения даже не предъявили, сел вместе со мной на нары, потому что он сам в душе отвел себе там место и, как умный человек, понимает, что мы теперь с ним заодно и в тюрьме, и здесь, у него на кухне.

Он протянул мне пучок зеленого лука:

– Ешь, ешь, в нем витаминов полно.

– Это что-то новое – закусывать коньяк луком, – сказал я.

– Икры закажи, – усмехнулся Окунь. – Так что у тебя?

– Подгорел я маленько... Не знаю, что и делать.

– В таких случаях, впрочем, как и в остальных, Тузенбах говорил – надо работать, работать, работать!

– Я твоего Тузенбаха не знаю, но работать я не стану.

– Он не мой, он Чехова. А работать ты станешь.

– Это почему еще? Ты меня знаешь – я ведь завязывать не собираюсь.

– Завяжешь и станешь работать. – Окунь приподнял на лоб очки, лицо его стало растерянным и глуповатым, и тотчас, будто почувствовав это, он опустил окуляры на место. – У тебя, Батон, нет выхода, ты должен завязать. Тут ничего не попишешь – объективный исход общественно-исторического процесса.

Я прихлебнул коньяк и спросил негромко:

– Что же ты меня закапываешь, я ведь двигаюсь еще?

– Двигаешься, конечно, но совсем мало. Глянь на дружков своих, и ты поймешь, что я прав.

– В чем же ты прав – все завязали, что ли?

– Я не об этом говорю. Я о том, что твоя специальность вымирает, и притом довольно резво. У тебя есть хоть один знакомый чердачник? Или медвежатник? Может быть, ты хороших домушников знаешь? А живого сонника ты когда видел?

– Ну и что? Разогнали эту рвань – правда. Значит, мне одному вольготнее работать – никто под ногами путаться не будет.

Окунь засмеялся своим пронзительным, немного визгливым смехом:

– Так ты полагаешь, что они для тебя расчищали фронт работ?

– Не знаю, так получается, во всяком случае.

Окунь потрогал дужку очков, покачал своей кудлатой головой:

– Нет, не получается. Если ты не уймешься, они тебя уничтожат. – И сказал он это как-то горько-уверенно, твердо, наверняка без всяких сомнений и обсуждений, будто он не защитник мой бывший, ныне кореш и советчик, а Генеральный прокурор гражданин Руденко. И от этого мне стало как-то не по себе. А может, я уже коньяку выпил многовато? Я спросил:

– Но почему же именно меня?

– Тебя, Бакуму, всех остальных...

– А что произошло? Есть какое-нибудь постановление?

– Есть. Есть постановление идти нашему обществу в коммунизм. А там тебе места нет.

– Допустим. Но у меня два вопроса. Во-первых, они с самого начала шли в коммунизм, и мне это существенно не мешало. Почему же сейчас они меня станут уничтожать? И второе: а тебе в коммунизме место есть?

– Отвечаю в порядке поступления. – Он снова пронзительно засмеялся. – Дорога в коммунизм – весьма долгое и трудное мероприятие и требует наряду с определенными нравственными установлениями необходимых экономических предпосылок. С точки зрения их морали и идеологии ты и раньше был явлением острореакционным, и они в силу своих возможностей с тобой боролись. Но, во-первых, вас было очень много, а во-вторых, ваша проблема сдвигалась в тень из-за тысяч других, более насущных задач. Теперь вас стало гораздо меньше, зато государство располагает неизмеримо большими материальными и людскими резервами, для того чтобы подавить вас окончательно и навсегда. И сейчас этот вопрос уже в повестке дня...