Читаем без скачивания Иду над океаном - Павел Халов

Зрелое лицо Риты словно несло на себе отблеск глубинного пламени. Это пламя разгоралось, когда Сашка вдруг поймает взгляд жены и посмотрит как-то особенно, словно спрашивает, и Рита, краснея, опускает сияющие гордые глаза.

Стояли изнурительные, жаркие, без конца и без края долгие дни. Сашка вставал на рассвете и в трусах и в белой майке босиком выходил на крыльцо. Озирал небо и тихо, но яростно ругался. Нелька, спавшая в летней пристройке, слышала и как он вставал, и как шел, шлепая по чистейшим половицам, пил большими глотками воду, и капли с его широкого, с ямочкой, черного от невозможности выбрить подбородка тяжело падали на пол. И все это Нелька, закрыв глаза, видела. Здесь, за дощатой щелястой перегородкой, она открыла в себе способность видеть то, что нельзя видеть одновременно. Она видела, как прохладный комок воды, светясь серебряным светом, катится в гортани у Сашки, видела, как падает эта капля с подбородка, видела, что за сенями в это время сиреневые ранние сумерки. Она видела даже, как зреет хлеб. И у нее по спине, от вдохновенья и проницательности, бежали мурашки. И она видела в то же время, как на семейной кровати, раскинув красивые полные руки, едва прикрытая полотном до пояса, досыпала последние мгновения Рита.

Однажды, где-то на второй неделе, Сашка у ее дверей тихо позвал:

— Нель, а Нель…

— Что? — не сразу шепотом отозвалась она.

— Ритка приболела. Помоги девок собрать…

— Сейчас иду, — почему-то торопливо отозвалась она.

Нелька ясно представила себе, что и как делать. Она видела это множество раз.

Наспех заколов светлые короткие волосы, она хотела надеть сначала спортивный костюм. Но потом передумала, накинула халатик и вышла.

Сашка всегда умывался на улице, и ему вообще, наверно, было не под силу изменить свой порядок — все бы рухнуло.

Он нагнулся, подставил крепкую смуглую спину под струю воды, Нелька поливала ему из ведра. Шея его была черной от солнца. Она поливала ему на ложбину между неожиданно мощных лопаток. Вода текла на шею, на стриженый затылок, за пояс брюк. Он кряхтел, густо мылил голову, шею, плечи, крепко тер бобрик волос на макушке, под конец он подставил ладони. И Нелька налила ему полную пригоршню светлой, утоляющей жажду воды.

Все это происходило молча. Молча Нелька подала ему полотенце, точь-в-точь как делала Ритка. И сама не замечала, что и смотрит она на него с волнением. Все было так, как у Ритки. Только Сашка не глянул на нее. И, когда возвращались в дом, он не первый, как всегда, поднялся на крыльцо, а уступил дорогу Нельке.

Нелька не понимала, что происходит с ней. Она взяла из постели Лариску, умыла ее. Та спрашивала, тараща сонные глазки:

— Ты чего это? А мамка?..

— Не шуми, мамка спит, работала много, поздно легла. Вот и спит.

— Не так. Ох, ты не умеешь… Ну вот, и завязала не так. Папка, завяжи, как мама…

— Ларка… Человек тебе помогает, а ты… — сказал Сашка из-за печки, где одевался.

— И ничего не я, ничего не я, — сразу тише сказала Лариска.

От нее пахло чем-то щемяще милым, знакомым. «Видимо, все дети пахнут одинаково», — подумала Нелька.

Поднялась Галка, заспанная, еще не пришедшая в себя. «Растет, — подумала Нелька, — ночь тяжелая у нее».

Через открытые двери Рита ревниво наблюдала за ней с кровати. Подавая на стол, Нелька перехватила ее взгляд и смутилась.

Ей показалось: Рита видит такое, чего она и сама еще не сознавала.

— Ты чего? — спросил Сашка, поднимая глаза над тарелкой, когда она осторожно опустилась на табуретку напротив него.

— Ничего…

Некоторое время он испытующе глядел на нее, потом его губы чуть тронула усмешка. Он поел, отодвинул посуду, выпил холодный, но крепкий чай, потом закурил, затянулся дважды и сказал:

— Пошел. Пора. Бывайте.

Он шагал, не оглядываясь, через двор, как всегда.

Потом он пошел по серой — солнце еще не взошло — дороге, и справа от него была темная, словно червленая, зелень неподвижных садов, а кое-где впереди него тоже уже шагали мужики в спецовках, майках и обязательно в тяжелых кирзовых сапогах. Он шел, помахивая правой рукой, и Нелька почувствовала, как хорошо, как добротно шагается ему по этой дороге.

Рита поднялась вскоре после ухода мужа. Бессонная ночь словно и следа не оставила на ее широком лице, удивительно холеном для сельской жительницы. Рита яростно взялась за дело. Сегодня в ней не было обычного добродушия и успокоенности. Она гордо несла широкие смоляные брови.

Она стирала прямо посередине хаты. На две положенные боком табуретки она поставила ванну. Принялась таскать из бочки воду ведрами. Нелька подхватилась помочь.

— Делай свое, — мягко, но настойчиво сказала Рита, пряча полыхающие глаза. — Вот полоскать на речку пойдем.

Нелька почувствовала себя неловко — за все это утро, за свои мысли и ощущения, словно ее уличили в запретном.

— Хорошо, — сказала она, — я буду работать.

— Это рисовать, что ли? — не сразу спросила Рита.

— Да.

Рита уже накладывала в ванну белье.

— Вы стираете в холодной воде?

— Я и в холодной выстираю — будь здоров. — В голосе Риты явно слышался вызов. Во всяком случае, в нем Нельке слышалась какая-то неизвестная ей до того сила.

— Но ведь это же трудно?

— Кому нибудь и трудно…

Рита помолчала, потом словно что-то приотпустило у нее в душе, и она сказала:

— Я думать буду… — И еще через целую минуту добавила: — Я иногда специально стираю, чтоб подумать…

Нелька готовила альбом, карандаши. И когда наконец была готова, когда внутренне собралась, села у окна. Риту она видела в три четверти. Та только полыхнула на нее глазами и ничего не сказала. Мыльная пена, казалось, кипела в ванне. От австрийки у Риты, пожалуй, осталась лишь посадка корпуса, чуть кряжистее, чем нужно, да то, что на шее, на которую упали коричневые завитки, не было желобка. А все остальное так и отдавало Днепром. И брови — широкие, смоляные, крыльями уходящие к самым вискам, и глаза с приподнятыми внешними уголками, и губы, чуть скорбные и чуть привядшие, плотно сомкнутые, и даже тень от темного пушка над верхней губой, — все было украинское. А особенно нос — небольшой, но тонко вырезанный, с крохотной горбинкой и ровными ноздрями.

Она работала не быстро, но была в ней, в движениях красивых раздольных рук с ямочками возле локтей какая-то особенная стремительная сноровка.

И с первым штрихом Нелька поняла: вот и началась ее вещь, а может, и большее, чем одна вещь.

— Ну, что ты там натворила? — сказала спустя час-полтора Рита, отирая руки о передник и придвигаясь так, чтобы увидеть рисунок.

— Смотри… — Нелька положила альбом на табуретку.

Рита разглядывала набросок, не нагибаясь. Потом сказала, дрогнули только брови:

— Ничего, можешь.

И пошла опять стирать.

О чем она думала, Рита? Может быть, о ночах своих с Сашкой, может, о детях, может, о ферме, где работала? А может быть, о земле?.. Дорого Нелька дала бы за то, чтобы знать это.

— Давай помогу, — неожиданно сказала Нелька. — Красиво у тебя получается.

Рита отозвалась не сразу:

— Нарожай с мое, научишься.

— Нет, Рита, так, как ты, — это другое.

— Что же? — насмешливо спросила Рита.

— Не знаю, — тихо сказала Нелька. Потом она спросила: — Когда полоскать?

— Обед сварю.

Нелька вышла из дома, постояла и побрела — сначала через двор, потом через дорогу, изъезженную и тракторами, и тележными колесами. Она перебралась через пересохшую канаву. И тут, прямо от дороги, начиналась тропинка через поле.

Оно, словно море, омывало деревню, вытянувшуюся одной улицей с легким изгибом. Только море это не несло прохлады. Жарко, запыленными колосьями, оно билось о темные изгороди садов и огородов, о темные бока сараев и амбаров. Нелька пошла по этому морю хлеба наискосок и сама не знала куда.

На другой день вечером, когда Рита была на ферме, Сашка придержал Нельку на крыльце за голое, прогретое солнцем плечо и потянул к себе. И настолько властны были над ней его руки, худые, но тяжелые и сильные, что она с каким-то внезапным для нее самой наслажденьем всей спиной откинулась на эту руку. Ей казалось, что сделался тесным лифчик, и сердце забилось в мучительном предчувствии, что сейчас это беспокойство в груди омоет прохладное, утоляющее. Она прикрыла глаза. А когда открыла, увидела над собой Сашкино лицо. В зрачках его подрагивали искорки от заходящего солнца. Она слабо высвободила плечи из его ладоней, ушла. И плакала всю ночь, до самого рассвета. Не из-за Риты, не из-за Сашки, плакала от невозможности понять, что это такое с ней произошло. Так и стояли перед нею Сашкины глаза с искрами, горькие от волнения складки у рта и воротник гимнастерки, застегнутый лишь на одну нижнюю пуговку. И вдруг она догадалась, что и себя она видит словно со стороны, — запрокинутое лицо, полное доверия, жажды и ожидания. Нелька плакала оттого, что все это была не любовь. Это было совсем-совсем иное. В ней говорил художник — сильный и искренний. Вот так, не с палитрой, не с кистью в руке перед холстом, она и поверила в себя. Эта вера не дала ей радости, а принесла лишь горечь и неудовлетворенность, а вернее — жажду, которую сколько ни утоляй — не утолишь.