Читаем без скачивания Селение любви - Игорь Гергенрёдер

— Наш словоохотливый сосед в э-ээ… феерической куртке… Раньше он мне рассказывал — всю войну был разведчиком, а вчера объявляет — он лётчиком на этом… на боевике…

— На штурмовике, — поправил Валтасар с выражением нарочитой внимательности.

— Да. И якобы немцы кричали: «Ахтунг, ахтунг! Спасайтесь кто может — в небе Чёрный Пауль!» А завтра скажет — был танкистом.

— Ну и что — безобидно.

— Когда взрослый так лжёт и постоянно?.. Надо оградить Арно от этой семейки!

— Попробуй — в бараке, с общей кухней! И не собираюсь — пусть всё как есть.

Марфа прищурилась, выговаривая ядовито вопрос:

— В чём тогда твоя роль?

— Вмешиваться лишь при обстоятельствах особенного рода…

4.

После завтрака, не мешкая, Валтасар вывел меня, как он выразился, в естественные условия, то есть во двор. Перед нами тотчас оказалась толпа мальчишек: они бросили турник, сломанный велосипед, волейбол.

— Здравствуйте, Виталь Саныч! — вежливо сказал самый старший, с волейбольным мячом под мышкой.

— Привет, — сухо обронил Валтасар. — Вот… Я вам привёл моего сына.

Мальчишки переглянулись: я понял — у них с ним уже был разговор обо мне.

— Гога, — степенно сказал Валтасар старшему. — Вот, я вам его доверяю.

Мальчишкам явно понравилось, что меня им доверяют: деловито, как какую-нибудь нужную вещь, они зачем-то поволокли меня под руки к поломанному велосипеду. Я вырывался, чтобы показать, что сам умею ходить, но Гога понял иначе:

— Не видите, он вообще!.. — и позвал: — Тучный! Посади на себя!

Передо мной с готовностью склонился толстый крепыш, меня взгромоздили к нему на спину — поддерживая с боков, толпа двинулась по двору.

— Чегой-то? Чего его? — долетало до меня из-за толпы.

— Это Виталь Саныча… Виталь Саныч велел… Виталь Саныч сказал… — имя моего нового отца звучало на все голоса, я понял: для мальчишек двора он не менее внушительная фигура, чем для обитателей учреждения.

— На фиг велосипед! — Гога вдруг с пренебрежением ковырнул рукой в воздухе. — Пошли лучше Агапычу стукалочку заделаем?

— О, точняк! Стукалочку, стукалочку! — закричали мальчишки, толпа устремилась за сараи.

Тучный с шага перешёл на бег, я подскакивал на его спине, аппарат мой жалобно скрежетал.

— Эй, отвинтится нога! — мальчишки на бегу предостерегали Тучного.

— Н-н-не от…вин-н…тит…ся! — он отвечал задыхаясь, но не убавляя шага, и крепко держал меня за коленки.

За сараями на отшибе я увидел домик. Мы залегли в сухой канаве, двое подкрались к домику, завозились возле окна. Нужно было в оконную раму над стеклом вонзить иглу с привешенной картофелиной, от неё протянуть нитку и, дёргая, постукивать в стекло картошкой, пока не выскочит хозяин.

Что-то не ладилось — мальчишки от дома махали нам.

— Меня зовут, — сказал Тучный удовлетворённо: он был специалист по стукалочкам. — Сходить? — спросил Гогу.

— Дуй! — велел тот. — А его, — кивнул на меня, — пусть Бармаль возьмёт.

Спустив меня со спины, Тучный с небрежным видом сплюнул, побежал к домику, а ко мне пробрался по канаве хмурый костлявый мальчишка со странным прозвищем Бармаль.

— Атас! — вдруг резанул крик — мальчишки покатились от домика: из-за него вынырнул шустрый старик и понёсся прямо на нашу канаву с воплем:

— Собак спущу-ууу!

После я узнал — никаких собак у старика Агапыча не было.

Ватагу метнуло из канавы. Гога — какие страшные сейчас у него глаза! — готовый покинуть канаву последним, указывал на меня и орал Бармалю, срывая голос:

— Саж-жай, дер-ри-ии! Я задержу!

Мальчишка взвалил меня на спину, Гога яростно подсадил, застонав, вытолкнул нас наверх. Я сразу ощутил: увы, силёнки у Бармаля не те, что у Тучного, — Бармаль бежал медленно и, чувствуя, что нас настигают, завизжал:

— Йи-и-ии!

Я попытался обернуться, еле удерживаясь на костлявой его спине, краем глаза увидел, как Гога отчаянно взмахнул рукой и кинулся под ноги Агапычу, в этот же миг Бармаль повалился — я боднул головой землю, от страха не заметил боли, встал.

Агапыч, подмяв Гогу, тузил его — в панике я пустился к близким уже сараям, шкандыбая в своём аппарате.

— Скорей! Жми! Давай! — мальчишки от сараев махали мне, приседали и подскакивали для поощрения, самые смелые выдвинулись навстречу.

— Во-о несётся! — кто-то недоуменно воскликнул — от счастья похвалы я прыгнул через кочку: аппарат мой скрежетнул, что-то больно вонзилось в ногу.

Подошёл, вытирая слёзы, истрёпанный Гога.

— Фуражку забрал. Орёт — за фуражкой с матерью придёшь… А ты чего? — он с испугом надо мной наклонился: я сидел на земле.

— Нога отвинтилась, — объяснили мальчишки.

— Да не нога… — пробормотал я стеснённо, — аппарат… винтик вылетел.

Гога, снова решительный, раззадоренно-деятельный, распорядился:

— Покажь!

Но я обеими руками держал ногу, будто боясь, что отнимут. Он, поняв, приказал мальчишкам:

— А ну отошли! Не фиг вылупляться!

Те нехотя отступили, не отрывая от моей ноги глаз. Гога задрал мою штанину, ощупал аппарат, обнаружил, откуда выскочил винт, из-за чего половина аппарата ниже колена отделилась от верхней и планка до крови продрала кожу.

— Ищите винт! — велел Гога. — Тучный, Бармаль, дуйте по следам, всё обшарьте, и чтоб был!

Сел на землю рядом со мной и вдруг крепко меня обнял.

5.

Я знаю: здоровые дети жестоко дразнят искалеченных, обзывают беспощадно ранящими словами. А надо мной никто обидно не усмехнулся. Боятся Валтасара! Чем же он их так застращал?..

Лишь гораздо позднее мне открылись своеобразные истоки того неправдоподобного дружелюбия, какого я нигде больше не встречу.

Через здешние места пролегал путь, по которому при Сталине отправляли людей в Казахстан, в Среднюю Азию. Слабые в пути заболевали. Им предстояло плавание через Каспий на переполненных удушающих зловонием баржах. Многие умирали, и охране в дороге приходилось возиться с трупами. Вот и решили самых сомнительных оставлять. На равнине, запытанной солнцем и зимними леденящими ветрами, возле заброшенной землебитной фактории, были выкопаны землянки.

Это место стали называть Дохлым Приколом, а обитателей — дохляками. Старики, инвалиды, люди, съедаемые тяжёлыми заболеваниями, не просто доживали тут последние дни под надзором солдат с овчарками, а тянули посильное: из камыша, какого имелось поблизости сколько угодно, плели циновки, корзины, стулья, столики. Сюда разрешили приезжать трудоспособным родственникам, и кое-кто приезжал. Их трудами подвигалось неодолимое для доходяг, барак добавлялся к бараку…

В послесталинскую амнистию убрали караульные вышки и объявили Дохлый Прикол рабочим посёлком. Областная газета стала печатать статьи о том, какие замечательные, самоотверженные работники трудились и умирали тут. Посёлку дали имя — Образцово-Пролетарск. Но люди, жившие по соседству, называли его по-старому, обитателей дразнили «хиляками», «недоносками», «дохляцким отродьем», «чахоточными». Взвихривались драки.

Дети посёлка, пусть сами и здоровые, с ранних лет чувствовали обиду от слов «хромой», «однорукий» — такими у многих были отец или мать.

Какую историю я услыхал от Гоги. У его отца не было по плечо правой руки, к тому же он страдал язвой желудка. Когда буравили боли и корчащийся человек катался по полу, фельдшер из вольнонаёмных впадал в скептическое оживление — уверял доходяг: беззастенчивая симуляция! чтобы не таскать вязанки камыша…

Однажды отцу попалась в зарослях гадюка — он дал укусить себя и умер.

А отец Сани Тучного был горбун, умер от туберкулёза уже в амнистию.

Матери Бармаля когда-то в тюрьме изуродовали лицо — оно всё перекошено из-за жуткого шрама. Отец — паралитик: мучается постоянной дрожью, подёргиванием каждой жилки, ходит, будто приплясывает. Кто не знает, думают: допился до чёртиков или дурачится.

Такие судьбы приняла в себя давильня, дабы, без ясной мысли о том, ради чего она старается, оделить меня редкостным согревающим вином. Доставшейся мне завидной добротой я оказался обязан жалкой ноге, поражённой детским параличом.

Мы отправляемся «на городьбу» подсматривать, как целуются. Когда-то невдалеке от места, где завёлся посёлок, простиралось пастбище; его окружала прочная ограда из соснового леса, который сплавляли по реке в Каспий. От ограды сохранился отрезок шагов в триста длиной. Вдоль гнилого разваливающегося забора косматился султанистый ковыль, разрослись бессмертник, молочай, болиголов. Зеленеющую на серой равнине полосу называли городьбой.

Мы были в сарае — пытались надеть мой аппарат на ногу Бармалю — как вбежал самый младший в нашей компании шестилетний Костик и, приплясывая от восторга, залепетал: