Читаем без скачивания Петербург Достоевского. Исторический путеводитель - Лурье Лев Яковлевич

Невский проспект был своеобразным подиумом, по которому, от кондитерской к кондитерской, фланировала праздная, по преимуществу мужская, публика. Как писал Иван Гончаров, задача столичного франта – «пройти весь Невский проспект, не сбившись с усвоенной себе франтами иноходи, не вынув ни разу руки из заднего кармана пальто и не выронив из глаза искусно вставленной лорнетки».

Огромная государственная машина, где служилый класс играл роль винтиков и шестеренок, только казалась идеально эффективной. Достаточно того, что Россия была насквозь пронизана коррупцией. Над страной нависал морок неизбежного всеобщего крестьянского бунта. И отец Федора Достоевского, и отец Льва Толстого – оба были убиты своими крепостными. Властная вертикаль, построенная Николаем, заржавела. Отданный могущественным императором приказ чаще всего исполнялся только формально.

Отполированные правительственные трассы Петербурга не имели ничего общего с городом Акакия Акакиевича и Макара Девушкина. Города «маленьких людей» как бы и не существовало, потому что государь там не появлялся.

На этом явлении двух непересекающихся миров построен рассказ «Скверный анекдот», в котором действительный статский советник неожиданно нагрянул на свадьбу «своего подчиненного, регистратора»: «…в очень ветхом одноэтажном, но длинном деревянном доме задавался пир горой, гудели скрипки, скрипел контрабас и визгливо заливалась флейта на очень веселый кадрильный мотив. Под окнами стояла публика, больше женщины в ватных салопах и в платках на голове; они напрягали все усилия, чтобы разглядеть что-нибудь сквозь щели ставен». Пребывание столичного чиновника в этом уездном мире заканчивается, естественно, полным конфузом.

Или мир Макара Девушкина: «Вообразите, примерно, длинный коридор, совершенно темный и нечистый. По правую его руку будет глухая стена, а по левую все двери да двери, точно нумера, все так в ряд простираются. Ну, вот и нанимают эти нумера, а в них по одной комнатке в каждом; живут в одной и по двое, и по трое. Порядку не спрашивайте – Ноев ковчег! Впрочем, кажется, люди хорошие, все такие образованные, ученые. Чиновник один есть (он где-то по литературной части), человек начитанный: и о Гомере, и о Брамбеусе, и о разных у них там сочинителях говорит, обо всем говорит, – умный человек! Два офицера живут и все в карты играют. Мичман живет; англичанин-учитель живет».

Официальный императорский мир почти весь сводился к «золотому треугольнику» между Невским проспектом, Невой и Фонтанкой. Здесь – императорские и великокняжеские дворцы, министерства, особняки вельмож, посольства. Но Достоевский – человек окраины.

И сам Достоевский, и большинство его героев принадлежали к тем, кого англосаксы называют «low middle class» – люди, не занимающиеся физическим трудом, находящиеся на самых нижних этажах чиновничества, «умственные пролетарии». Всю свою жизнь в Петербурге Федор Михайлович провел на границе между фешенебельными кварталами центра и трущобными окраинами: зафонтанная Московская часть, район, прилежащий к рынкам Садовой улицы, Лиговка.

В 1840-е за Фонтанкой, на северном берегу Невы, все еще преобладали профессиональные поселения – полковые городки, слободы Ямская, Дворцовая, небольшая Калинкина деревня, самостоятельное село Охта. Единственная каменная окраина – Коломна.

Впрочем, планировка – не деревенская: везде сетки улиц под прямым углом и дома, выходящие на красную линию. А пустопорожние участки, огороды, выгоны прикрыты нескончаемыми заборами. Не московский живой муравейник, а петровская геометрия: регламентированная нищета.

Петербургская часть, прикрывавшая с севера стратегически важную Петропавловскую крепость, представляла собой отдельный деревянный городок, отрезанный от «Большой земли» в ледоход из-за отсутствия постоянных мостов. Тут дачи, огороды, жилища микроскопических чиновников. Здесь запрещалось частное каменное строительство на случай войны. Если бы враг атаковал город и крепость, район подлежал бы сожжению, чтобы орудия Петропавловки могли простреливать территорию вплоть до Невок. Это места такие глухие, что в «Петербургских трущобах» Всеволода Крестовского в квартале Колтовской (так называется этот район в романе) прячут от всемогущих злодеев юную девицу: здесь точно не найдут.

Коломна, где жил Михаил Петрашевский (из-за участия в его «пятницах» Достоевский угодил на каторгу) – обжитая окраина, где жили персонажи пушкинских «Домика в Коломне» и «Медного всадника», – была комической страной отставных или просто безденежных чиновников, актеров, людей «благородных», но бедных.

Как писал в своем «Портрете» Николай Гоголь, «…тут не столица и не провинция… Сюда не заходит будущее, здесь все тишина и отставка, все, что осело от столичного движения. Сюда переезжают на житье отставные чиновники, вдовы, небогатые люди, имеющие знакомство с сенатом и потому осудившие себя здесь почти на всю жизнь; выслужившиеся кухарки, толкающиеся целый день на рынках… и, наконец, весь тот разряд людей, который можно назвать одним словом: пепельный, – людей, которые с своим платьем, лицом, волосами, глазами имеют какую-то мутную, пепельную наружность, как день, когда нет на небе ни бури, ни солнца…»

Предместьем были и Пески – район между Невой, Невским и Лиговским проспектами, по обе стороны нынешнего Суворовского проспекта (при Достоевском он назывался Слоновой улицей). Планировка здесь сохранилась с середины XVIII века, со времен слободы Канцелярии от строений. В этом районе жил герой «Идиота» чиновник Лебедев, а еще раньше Агафья Тихоновна из гоголевской «Женитьбы».

1859–1881

Наиболее продуктивный период творчества Достоевского пришелся на царствование Александра II (1855–1881), прошедшее между проигранной Крымской (1853–1856) и полупроигранной Русско-турецкой (1877–1878) войнами. «Век пороков и железных дорог», как определил его герой «Идиота» чиновник Лебедев.

Освобождение крестьян (19 февраля 1861 г.), восторженно встреченное обществом, имело непосредственным результатом резкое ухудшение материального положения большинства бывших крепостных и их помещиков. Выбитые из привычной деревенской жизни десятки тысяч хозяев и недавних рабов устремляются в неизвестную и неприютную столицу.

Возникает все возрастающий антагонизм отцов (помещиков, бюрократов, офицеров, священников) и детей (нигилистов, народников, народовольцев). В стране, с одной стороны – прокламации, зовущие Русь к топору, требующие отрубить миллион дворянских голов, террор и, наконец, цареубийство. С другой – взятки, пошлость, разврат, борьба за казенные подряды, чинопочитание, лицемерие.

В стихотворении «Предыстория» из цикла «Северные элегии» Ахматова воссоздает картину Петербурга 1870-х годов, времени юности своих родителей:

Россия Достоевского. Луна

Почти на четверть скрыта колокольней.

Торгуют кабаки, летят пролетки,

Пятиэтажные растут громады

В Гороховой, у Знаменья, под Смольным.

Везде танцклассы, вывески менял,

А рядом: «Генриетт», «Басиль», «Андре»

И пышные гроба: «Шумилов-старший»…

…Все разночинно, наспех, как-нибудь…

Отцы и деды непонятны. Земли

Заложены. И в Бадене – рулетка.

Такой же образ города в прозаических заметках Ахматовой: «Петербург Достоевского: он был с ног до головы в безвкусных вывесках – белье, корсеты, шляпы, совсем без зелени, без травы, без цветов, весь в барабанном бое… в хорошем столичном французском языке, в грандиозных похоронных процессиях…»