Читаем без скачивания Золотое на чёрном. Ярослав Осмомысл - Михаил Казовский

Вдруг откуда ни возьмись перед самыми городскими воротами на дороге появился почтенный старец в белых одеждах. Волосы седые до плеч были скреплены серебристым обручем-диадемой. А в худой жилистой руке незнакомец сжимал толстый посох. Гриди придержали коней, крикнули прохожему: «Эй, куда лезешь под копыта? Жить не надоело ли, старче?» Тот не внял отъявленной грубости, отыскал глазами Ивана, выставил вперёд указательный палец и спросил дребезжащим голосом:

- Ростиславов сын?

- Ну, допустим, - выехал вперёд храбрый витязь.

- Отступись, возвращайся к себе в Звенигород. Не губи себя и своё потомство. Верно говорю. - Старец замолчал и устало опустил набрякшие веки.

Князь презрительно дёрнул головой:

- Что за прорицатель? Кто таков? Серослав Жирославич быстро разъяснил:

- Местный знахарь, волхв и ведун. Сам из половцев. Некрещёный. На ножах с епископом, нашим отцом Кузьмою.

- Как зовётся?

- Чарг.

Конь всхрапнул под Иваном, стал переминаться с ноги на ногу. Щурясь от слепящего солнца, юноша опять обратился к путнику:

- Значит, коль вернусь, обещаешь спокойствие и семейное счастье?

- Точно так, - поклонился старец. - Многие лета, деток и внуков и кончину в своей одрине.

- Ну, а коль сяду в Галиче, беды да тревоги?

- Горести, скитания, смерть в чужих краях. Жизнь короткую, как полёт звезды.

- Так тому и быть! - Молодой человек сжал кулак и взмахнул им в воздухе. - Лучше чиркнуть по небу яркой вспышкой, чем едва гореть где-то на задворках. Галич мой! Никому его больше не отдам! - Встал на стременах, свистнул, гаркнул: - Гей, орлы! За мной! - И дружина с места в карьер ринулась к городским воротам.

Чарг едва успел отскочить к обочине. Посмотрел вслед несущимся скакунам, стер с лица дорожную пыль, взбитую копытами, грустно произнёс:

- Ах, зачем не внял он моим предостережениям? Всё теперь пойдёт наперекосяк! - И, вздохнув, обречённо побрёл тоже по направлению к Галичу.

А Ивана встречали, словно долгожданного избавителя. Девушки в цветастых нарядах пели величальные песни и мели дорогу перед носом его скакуна; галичане, теснясь в растворах своих ворот, низко кланялись и ломили шапки; из соседних улочек выбегал народ и глазел на нового повелителя, радостно кивал: молодость и сила звенигородца людям нравились. Лишь одни собаки яростно брехали на проезжавших; да на то они и собаки, чтобы лаять попусту.

На торговой площади Ростиславова сына встретил Вонифатий Андреич - в дорогих одеждах из парчи и бархата, отороченных мехом, золотых застёжках и массивных перстнях с бриллиантами. Но высокую горностаеву шапку, по обычаю, не снимал, только поклонился, приложив руку к сердцу. Вся его свита сделала то же самое.

Молодой правитель спрыгнул наземь (сам, без помощи стременного, протянувшего ему руку), подошёл к посаднику. Тот вручил Ивану символический ключ от города - весь усыпанный дорогими каменьями. Взяв почётный дар, новый князь прикоснулся к нему губами и прижал ко лбу. А потом с хитрецой воскликнул:

- Видно, дядюшка обходился с вами круто, коли мне устроили этакую встречу!

- Ох, не говори! - дунул в бороду вечевой глава и развёл руками. - Каждое мгновение ожидали с его стороны какой-нибудь пакости, казней да разору. Будто на иголках сидели.

- Ну, а как вернётся обратно? Вонифатий Андреич выпучил глаза:

- Ни за что на свете! Лучше сразу в гроб! Рассмеявшись, Иван ответил:

- Да, сдаваться пока не станем. Потягаемся силушкой - кто кого сбороть сможет. - И пошёл к раскрытым воротам церкви Пресвятой Богородицы, где его приветствовал сам епископ.

После богослужения во дворце состоялся пир, где рекою лилось вино и хмельное пиво, подавались бесконечные яства, а затем удалые воины-звенигородцы показали сноровку в овладении - не вообще населением города, но отдельными его лицами (разумеется, женскими.) Длились эти буйные схватки до зари.

Лишь один человек из знати не участвовал в пиршестве - сын Подвойского Серослава Жирославича - Константин (в просторечии - Кснятин). Он считал с самого начала, что Ивана звать не годится, выйдут только распри, новые несчастья; будучи, не в пример отцу, человеком тонким, проницательным, он решил сделать ставку на другого возможного правителя - Ярослава; тот, с его умом и спокойствием, вдумчивостью и мягкостью, представлялся молодому боярину наилучшим князем. «Сын Владимирки далеко пойдёт! - убеждал Кснятин родителя. - Мальчик скоро станет семи пядей во лбу!» - «Ты ещё скажи - Осмомыслом!» - издевательски отвечал Серослав. (Слово «Осмомысл» было переводом с половецкого языка - «Сериз-кырлы» - то есть ловкий, «восьмигранный» джигит, - и носило в то время у русских ироничный оттенок.) «Да, вот именно: Осмомысл! - не сдавался отпрыск. - Восемь граней, восемь мыслей и разумен за восьмерых!» Но Подвойский от него отстранялся, слушать не желал: «Перестань! Ты о чём? Ждать ещё три-четыре года, прежде чем юнец оперится? Нет, Владимирку надобно сейчас заменять, мы устали от его самодурства! Призовём Ивана!» Словом, разругались.

И теперь Кснятин не желал сдаваться. Как стемнело, по подземному ходу выбрался из кремля. На крутом берегу Днестра в зеленеющей буковой рощице дожидались его два надёжных помощника - оба на лошадях, третьего скакуна вели под уздцы - для боярина. Тот поднялся в седло, натянул поводья, развернул коня и пришпорил. В загустевших сумерках тройка устремилась на юг - в благодатные тысменицкие леса, где охотился Владимирко Володарьич с сыном.

3

В полторы недели князь собрал ополчение из окрестных мест - Василева, Коломыи и Торопца - численностью в полторы тысячи; да ещё собственной дружины было человек триста; словом - сила немалая, чтобы выкурить Ивана из Галича.

В эти дни ратных приготовлений сумасбродный правитель преображался: от безумца-меланхолика не было и помина; энергичный, жёсткий, он командовал вдумчиво и сурово, расставлял людей на ответственные участки, доверял молодым командование полками, но и спрашивал по всей строгости. В первый раз Ярослав увидел отца таким - не крикливым по пустякам, а расчётливо-деловым, искушённым в военных премудростях. Дни охоты их сблизили - вместе грелись возле костра, вместе загоняли зверя в силки и ямы, вместе ели поджаренное парное кабанье мясо, сочное и душистое. «Вкусно?» - спрашивал родитель, усмехаясь, глядя, как юноша с аппетитом обгладывает большущий мосол. «О, чудесно! - соглашался сын, чуточку смущаясь. - С этих пор охота на туров и секачей станет главным развлечением в моей жизни!» - «Ты не зарекайся, - продолжал балагурить князь, - в жизни много и других удовольствий». Говорили на разные отвлечённые темы - об истории, мировом устройстве, христианстве и на самые конкретные - о политике, мире и войне с соседями. Лучше всех галицкий правитель отзывался о суздальском владыке - князе Юрии (Георгии) по прозвищу Долгорукий - сильном и разумном; нравился ему и черниговский Святослав из клана Ольговичей; но зато киевского Всеволода ненавидел от всей души - за его желание заграбастать и Галицию, и Волынь. «Киев - главный противник наш, - поучал он единственного наследника. - С унграми[4] теперь мы в союзе, а в Цареграде прынцессой - наша с покойным Ростиславом сестрица Ирина Добродея - и твоя, получается, тётка. Тут бояться нечего. А от Киева надо ждать всяких неприятностей. Помни это крепко, сынок».

Но удар пришёл с неожиданной стороны - от Ивана Звенигородского и проклятых изменников-бояр. Прискакавший Кснятин Серославич сообщил о событиях в их столице. У Владимирки пятна пошли по лицу; он сидел какое-то время молча, лишь катал желваки в углах скул и довольно громко сопел; а потом сказал тихо, но яростно: «Раздавлю, как вшу. Вот племянничек - сучий потрох! Знал бы - отравил бы вместе с его папашкой!» Поднял налитые кровью глаза на докладчика-витязя и спросил с издёвкой: «Ты-то как? Тятьку продал - не боязно?» Кснятин даже не моргнул: «Если тятька продался сам - он мне не тятька!» Князь невесело рассмеялся: «Надо же, каков! За усердие - от меня спасибо. Но за отречение от отца родного - от меня хула. Вот и разумей о моём к тебе отношении». Молодой вельможа лишь почтительно согнулся в поклоне.

Выступили две недели спустя после воцарения узурпатора в Галиче. Юный Ярослав ехал на коне сбоку от Владимирки и едва не терял сознания, представляя, как ему придётся поучаствовать в настоящей битве. Вдруг стрела пробьёт горло? Или неприятель проломит шлем? Умереть, ничего не увидев в жизни, очень, очень обидно! Не прочесть всех заветных книг… не познать любви женщины… не почувствовать себя полноправным владыкой княжества… Разве можно? Нет, бежать, бежать, спрятаться за чужие спины! Но тогда отец его проклянёт, и дружинники станут издеваться, а друзья обзовут заячьей душонкой. Этак не годится… Надо было терпеть, прикусив губу. И надеяться, что Бог не допустит подобной несправедливости.