Читаем без скачивания За две монетки - Антон Дубинин

— Да ты обалдел, — так, или даже куда хуже сказал за ужином Симоне — младший из старших братьев Марко. Сказал, впрочем, с некоторым уважением, что не помешало бабушке прегромко хлопнуть вилкой о столешницу: что за сквернословие за столом? Симоне по детской привычке шлепнул себя пальцами по губам, потом перекрестил рот, очищая от грязного слова; больше никто из братьев — за столом было трое из четверых — не выказал удивления. В конце концов, Алессандро гонял на мотоцикле и недавно попал в аварию, так что неделю пролежал в больнице и до сих пор чуть хромал. А Филиппо за четыре месяца поменял четверых девушек, причем каждую представлял семье как невесту, единственную и вечную свою любовь, и две из четырех даже удостоились смутного одобрения бабушки («могло быть и хуже, хотя бы вежливая»). А сам Симоне, последним из братьев остававшийся длинноволосым (не сказать патлатым), по ночам наладился слушать музыку на такой громкости, что соседи грозились позвонить в полицию. Так что теперь ему и в самую жару приходилось закрывать ставни, ради Дилана и «цеппелинов» становясь на время отроком в огненной печи. Каждый в семье Кортезе имел право на странные вещи. Имел право быть собой. Право попробовать — и бросить. Или не бросить — женился же и впрямь старший брат, Пьетро, выучился же он на адвоката.

— И ты теперь круглый год будешь ходить в юбке?

— Не в юбке, а в хабите. И не дури, братья же не сестры. Мы можем и в мирской одежде.

— А, отлично. Значит, на регби крест не ставим?

— Симоне, я тебе врежу.

— Не врежешь. Монахам нельзя.

— Доминиканцы не монахи, это только мы так говорим. А по-латински не monachus, а frater. Слушай, одолжишь мне сегодня на вечер магнитофон?…

Магнитофон ему, впрочем, потом подарили свой: на день облачения подарили, всей семьей явившись на торжество. Даже лучше, чем магнитофон, — настоящий кассетный плеер Walkman, чтобы слушать музыку когда угодно и где угодно: в келье во время вечерней тишины, по дороге, в поезде — и притом никому не мешать. Сам вечно занятый avvocato Pietro пришел с беременной супругой, и Симоне расстарался — таким серьезным на протяжении целого часа подряд он еще никогда не бывал, а бабушка на весь храм сморкалась в огромный платок и всем, кто оборачивался, шепотом поясняла, что новиций, который крайний справа, — ее собственный младший внук. Руки у Марко здорово тряслись, когда на него надевали тунику; но втрое сильнее тряслись они у троих прочих постулантов, принимавших облачение вместе с ним, и позже один из них признался, как сильно он завидовал товарищу: к нему на радостный день помолвки с Орденом не пришел никто из родни. Более того — запретили показываться на глаза, «пока не бросит все эти глупости»… Марко, помнится, тогда пробормотал что-то утешительное насчет многих святых, у которых родители тоже были сильно против, — взять хоть великого Аквината или еще кого из «Житий братьев». Однако едва ли не впервые в день облачения он осознал огромную свою свободу — осознал и поблагодарил за нее Господа: свободу уйти и вернуться, зная, что в любом случае его примут. Возвращаться он не собирался, нет, ни в коем случае: но само знание, что ему никогда не будет некуда идти, странным образом укрепляло в том числе и в решимости пребыть верным до смерти. До самой смерти, и об этом тоже можно было рассказать родным, зная, что бабушка выслушает, поймет правильно, кивнет и скажет о русской крови, о русской верности, и положит на тарелку генеральскую порцию пасты с подливой, потому что мужчина растет до старости, а чтобы расти, надобно есть. И если когда-нибудь Марко, уже рукоположенного и премудрого, отца Марко из Санта Мария Новелла, отправят в миссию в Китай — или во Вьетнам, или в неимоверную Россию чекистов и православных, — бабушка так же стойко проводит его до самого поезда, накормит и перекрестит, а братья отпустят пару шуток и похлопают по спине, а отец купит все, что может понадобиться в дороге.

Он не привык оставаться в такой пустоте.

Он никогда раньше не знал такой пустоты.

Даже когда еще был самым маленьким и слабым из семейной мальчишечьей банды — бабушка так и называла их: бандиты, бандиты, идите кушать, эй, бандиты, где младшего

потеряли? Было время, когда он носил очки для коррекции зрения — надобность в них отпала только в старших классах — и скобку на зубах; когда он изо всех сил старался держаться наравне хотя бы с Симоне, но все равно чуть-чуть да отставал, несясь с воробьиной стайкой братьев и кузенов на великое сражение с подобной же бандой ребятни с правого берега Арно, из школы напротив… Стойко улыбался, принимая с подачи старших на грудь тяжеленный баскетбольный мяч, хотя хотелось реветь в голос, так больно мяч саданул в подбородок, но показывать слабость было немыслимо — старшие в один голос записали бы его в малышню, с которой прилично иметь дело только нянькам. Не отставать, держаться наравне. И даже когда несмотря на все старания он оказывался последним, и братья, весело крича друг другу, все отдаляясь по жаркой улице, не замечали его усталости, когда злые слезы из-за них подступали совсем близко, это была еще не пустота.

Однажды Симоне, который мог утверждать свое старшинство на единственном из братьев, на море затащил его на глубину больше чем по шею, и шестилетний Марко, не умевший плавать, запаниковал и едва не утонул на самом деле, барахтаясь лицом к тугой волне… Симоне и сам плавал ненамного лучше, и сам перепугался, увидев, как грива воды мотает братишку туда-сюда, как расплываются по волне его светлые волосы, а раскрытый рот пускает пузыри, давясь морем. К счастью, они выбрались тогда невредимые, хотя Марко и долго кашлял, сидя в песке на мелководье; братец танцевал вокруг, хлопая его по спине и умоляя ничего не говорить бабушке, только ничего не говорить, и маме тоже… В награду за молчание Симоне сулил любую свою машинку на выбор; но Марко и без машинки не проронил бы ни слова. Не из страха перед братской местью, не из стыда: он попросту не мог заставить себя рассказать словами, озвучить тот крайний ужас, когда под ногами растворялась земля, а кости словно исчезали из тела. Будто бы, сказав, он давал двум минутам ужаса власть над своей шестилетней жизнью. Легче для самого себя было притвориться, что этого не было. Марко и машинку у брата не взял — хотя давно положил глаз на красную гоночную — но принятая вира придала бы реальности и самому событию. Шести- и восьмилетний мальчишки не умели думать такими сложными словами, но, не сговариваясь, предали дело совершенному забвению раньше, чем добежали до дома.

Ему потом несколько лет порой снилось это ощущение — уходящего из-под ног дна, адской болтанки, безвозвратной потери контроля. Завертевшись над пустотой, он с полным крика ртом падал с высоты сна в свою постель — и по пробуждении, дыша часто, как бегун, обычно обнаруживал себя лежащим на спине, с запрокинутой головой: постоянная поза его кошмаров.

Но еще никогда не бывало так, чтобы земля уходила из-под ног наяву. Не на миг, не на два: так, чтобы ходить, нося в себе эту дикую качку, сидеть на лекциях, не переставая притом крутиться на волнах, стоять на хорах, не чувствуя стопами дна. Вставать по колоколу, обедать и ужинать, разговаривать на рекреациях, запускать стиральную машину, читать и молиться, будучи не в силах по-настоящему отхаркнуть забивающую легкие воду.

По привычке идти к родным Марко все-таки выбрал единственного, у кого мог бы попросить помощи. Самого старшего — и самого далекого из своих братьев. Разница в десять лет всегда оставляла между ними большой зазор, и если патлатый Симоне, несмотря на совершенную свою невыносимость, все-таки оставался лучшим другом и главным соперником, с Пьетро и речи не шло ни о дружбе, ни о соревновании. Он заканчивал школу, еще когда Марко не умел самостоятельно сморкаться; ему нельзя было мешать по вечерам — «Пьетро занимается», пищащая малышня со своими машинками и конями возилась на кухне, а по лестнице в мансарду поднималась на цыпочках, перешептываясь страшными голосами.

Взрослый Пьетро, который теперь вместо того, чтобы продиктовать свой телефон, вручал братьям визитные карточки — P. Cortese, avvocato, — был человеком и вовсе отделенным: он жил с собственной семьей неподалеку от Санта-Кроче, приходил по выходным и праздникам с подарками, вел размеренный образ жизни и среди прочих Кортезе именовался почетным прозвищем Адвокат. К нему-то и явился Марко, предварительно созвонившись и говоря таким бодрым и веселым голосом, что Пьетро откровенно испугался и предложил немедленно подъехать за ним на такси. «Нет, что ты, я с удовольствием пройдусь», — не солгал Марко, однако ему немного полегчало от братской заботы.

Он и впрямь с удовольствием прошелся. Многие города прекрасны, благоуханны и свежи ясным субботним вечером в апреле — а Флоренция, возможно, в такой вечер лучшее место в мире. Прозрачное небо над окружающими город холмами цвело всеми оттенками серого, синего и золотого, а желтые фонари уже зажигались под светлым сводом, превращая город в драгоценную игрушку, и оранжевели, двоясь в зеленой реке, купола храмов. Кое-где вокруг фонарей, как огромные бабочки, носились летучие мыши. Марко прошел по набережной, нарочно не сворачивая в город, и выпил по дороге бутылку пива. Пил он теперь редко — как-то некогда было, да и содержание молодым братьям выдавали куда меньшее, чем тот же Марко в школьные годы получал карманных денег от отца. Если бельем и обувью его по привычке обеспечивала великая бабушка, то книги и перекусы в городских забегаловках оставались неизменными статьями расхода, и экономить получалось только на второй. Он шел в хабите — со времени облачения, считай, только в нем и ходил — и чувствовал на себе веселые взгляды, доброжелательные взгляды, как кожей чувствуют тепло. Парочка обернулась, бойкий старичок-велосипедист помахал рукой (знакомый? Не разглядеть…) Многие знали его, многие здесь любили его, на левом берегу Арно так и вовсе могли окликнуть по имени. Многие гордились — учитель из лицея, встретив Марко сразу после первых обетов, долго не отпускал его руку, все держал в своей и тряс, и поглаживал, и просил молиться за него и его больную сестру. Вот идет молодой брат-доминиканец, хороший парень, простой и славный, служит Господу и любит прогуляться… Марко впервые со дня облачения почувствовал, что хочет снять хабит, не выделяться, хочет, чтобы его не видели. Не быть обязанным отвечать за того себя, на которого оглядываются люди. И подумать только, что больше четырех лет это было ему в радость! Приятно было, когда смотрели с приязнью, некая гордость — хабит ведь внешний атрибут исповедания — охватывала при взглядах недоброжелательных или насмешливых. Ведь нет большего счастья, чем быть и оставаться доминиканцем, братом Ордена Проповедников!