Читаем без скачивания Резчик - Григорий Диков

Уехал Петр к себе в деревню, не стал даже за деньгами к помещику заходить. Пришел в сарай, все свои заготовки в печке сжег, а сам взял новую колоду и стал из нее ложки деревянные, самые простые, делать. Сделал одну, сделал другую, третью. Так Страстная Неделя подошла, а за ней и Пасха минула. Наделал Петр столько ложек — можно всю губернию снабдить и еще останется. А Петр никак остановиться не может. В сарае уж места нет, а он все новые ломки точит.

Как-то в начале мая слышит Петр на дворе звон колокольчиков, и родители его кличут. Вышел он, смотрит — стоит перед крыльцом коляска, шестериком запряженная, а в ней помещик Федор Павлович: усы белые, сам в охотничьем казакине, у ног два борзых пса лежат.

— Здравствуй. — говорит помещик. — Петр Голотеев! Я тебе, кажется, денег должен, а ты все никак не приходишь, не забираешь. У меня сейчас с собой столько денег нету, я тут проездом. Но ты, голубчик, как в городе будешь, заезжай ко мне, а то не люблю в долгу оставаться. И работа мне твоя очень понравилась, так что милости просим!

Петр поклонился и сказал, что придет. Федор Павлович кивнул и ткнул своего кучера в спину тросточкой:

— Езжай, Селифан!

Когда коляска поворачивала, увидел Петр, что с помещиков рядом барышня сидела, по левую руку. Одна рука в ней в муфте была меховой, а другой она платочек кружевной у носа держала, надушенный. Кучер лошадей хлыстом легонько стегнул, коляска дернулась, и барышня платочек от лица отняла. Глянул в этот миг на нее Петр и узнал свою Лисавету. Не успел он ничего сказать, как коляска уже на улицу выехала и в сторону тракта покатилась, да так быстро, что пешком не догнать.

Побежал Петр на конюшню, схватил коня, да ведь конь не седланный! Пока Петр коня седлал да из деревни на тракт выбирался, коляски уже и след простыл. Погнал Петр коня в город и через два часа был у городской усадьбы помещика К. Да только внутрь его не пустили — сказали, что Федор Павлович еще не вернулись, надо ждать.

Стал Петр слуг расспрашивать, кто такая с Федором Павловичем в коляске ехала. Слуги сперва говорить не хотели, а потом рассказали, что это, мол. Федора Павловича приемная дочь. Звать ее Олимпиада Силуановна, она мещанка, из греков. Жила сиротой в городе, так ей Федор Павлович сперва помогал из сострадания, а потом и вовсе своей приемной дочерью назвал и в доме господском поселил. Она теперь от него ни на шаг не отходит, за ним ухаживает, и комнату ей Федор Павлович для назначил рядом со своей.

К вечеру наконец коляска во двор вкатилась и вышли из нее Федор Павлович и Лисавета. Бросился к ним Петр, кричит:

— Лисавета!

А та за помещика спряталась и визжит от испуга:

— Уберите от меня этого бешеного! Он меня убьет!

Дворовые выбежали, Петра схватили, а он вырывается, кричит и руки к Лисавете тянет:

— Лисаветочка моя, лисонька, вернись, как же я без тебя?!

Федор Павлович прическу на себе поправил и строго так говорит:

— Ты что же, Петька, совсем рехнулся? Управляющий, дайте мужику его деньги за церковь и больше на двор не пускайте.

Потом к Лисавете поворотился и сказал:

— Пойдем, Липочка, пойдем, дорогая, не бойся — пьяный он, наверное. Вот, посмотри — еще расчет не получил, а уже напился.

И увел Лисавету в дом.

А Петра слуги под руки на улицу вывели. Управляющий за ними вышел и кошелек с деньгами Петру протянул, за работу. Только Петр тот кошелек брать не стал, а швырнул управляющему в лицо, потом на ворота плюнул и прочь побежал.

Всю ночь бродил Петр по городу — ни спать ему не хотелось, ни есть, ни пить. В голове у него шумит, слышится ему стук топора об дерево, будто кто-то колоду обтесывает. Ночью холодно стало, а он холода не чувствует, жар его изнутри колотит, так что расстегнул Петр зипун и рубашку на груди разорвал, чтобы остыть хоть немного. Так и не спал Петр всю ночь.

Под утро зашел он в лавку скобяных и прочих товаров, выбрал себе топорик на коротком топорище. Пока приказчик в сторону смотрел, спрятал топор под тулуп и из лавки выбежал, а оттуда прямиком направился к помещичьей усадьбе. Прибежал и за оградой спрятался.

К обеду помещик с Лисаветой на коляске выехали кататься, а с ними знакомый их, офицер драгунский. Когда коляска с Петром поравнялась, выскочил резчик, прыгнул на подножку и со всего размаха Лисавету топором ударил. Ударил раз, ударил два — и что же видит? Посыпалась из нее труха, гниль, и жуки-древоточцы в стороны побежали. Кричит Лисавета, руками закрывается, а Петру слышится, что это лес скрипит, шумит под весенним ветром и ветки ломаются. Засмеялся Петр, труху и гниль в руки набрал и показывает Федору Павловичу и драгунскому офицеру:

— Смотри, барин, из чего твоя полюбовница сделана! Гнилая-то липа была изнутри, а я, дурак, в темноте не заметил! Не бойсь, барин, я тебе новую полюбовницу вырежу, лучше чем прежняя будет, и денег с тебя не возьму!

Кричит все это и сует в лицо барину то, что ему трухой древесной кажется.

Тут драгун опомнился, навалился на Петра и топор у него вырвал. Никто ведь, кроме Петра, трухи и гнили не видал. Всем кровь была видна красная, теплая, человеческая. Закричали на улице бабы, собаки залаяли, подбежал городовой. Скрутили Петра, веревками связали и в тюрьму поволокли. А Петр и не сопротивляется, сам идет и только кричит:

— Трухлявая, трухлявая, обманщица!

Потом судили его. Коли бы дело сейчас было, может, присяжные бы его и пожалели, а тогда суд был еще другой, господский. Петр поэтому на суде молчал, как ему аблакат насоветовал, и только под конец сказал: «Грешен, все признаю». А его и без этого приговорили бы. Судья постановил, что Петр платой за работу остался недоволен и хотел барина убить да промахнулся. Так никто правды и не узнал.

А я правду знаю, от Софрона. Тот к Петру в тюрьму пришел, проститься по-братски перед острогом. Там ему Петр все и рассказал — и про живое дерево, и про Лисавету, и про то, как она от него к помещику ушла. Рассказал и заплакал горько. А потом Петра в кандалы заковали и отправили пешком за Байкал. Больше его Софрон не видел.

Одни сказывали, Петр до Сибири не дошел, умер где-то в дороге. А я вот другое думаю. Говорят, жил в Сибири каторжник, из наших мест вроде, и на весь острог ложки из липы резал. Простые ложки, без узора. И не разговаривал никогда ни с кем. Точно вам говорю, то наш был резчик. Петр Голотеев.