Читаем без скачивания Том 1. Первая книга рассказов - Михаил Алексеевич Кузмин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Среди иных качеств, мы ожидаем от прозаика наблюдательности, слуховой (Достоевский) и зрительной (Толстой). Многие согласятся, что в первом у Кузмина мало соперников. Его диалоги, с их микроскопическими смысловыми поворотами и тончайшими оттенками разговорности, писаны как будто для современного кино. Хороший пример – разговор в Крыльях (недалеко от начала), где дядя Костя просит у Вани Смурова денег взаймы. Любой другой писатель нажал бы, огрубил бы, а то и удлинил бы.
В искусстве зрительного воспроизведения, может быть, удобно сравнить Кузмина с Набоковым. У Набокова читателю может запомниться на всю жизнь какая-нибудь перекладина в стуле (деталь условная, у Набокова ее, может быть, и нет), но она статична, отдельна от мира и как бы мертва. У Кузмина какую-нибудь дверную ручку (деталь условная, у Кузмина ее, может быть, и нет) ты сам тысячу раз нажимал; она по-прустовски вызывает у ленинградца-петербуржца целую вереницу ассоциаций. А иногда это даже не предмет, не деталь-атмосфера создается Бог знает из чего.
На слух, на вкус, на взгляд (приносим извинения всем подсчитывающим и копающимся) проза Кузмина, если сравнивать (а сравнивать ее надо только с лучшими образцами), не выточенная, как у Бунина, не вышитая, как у Ремизова, а какая-то прозрачно-невесомая (сознаюсь, очень плохое определение, но пока не нахожу лучшего). Во всяком случае, она живет и движется, чего нельзя сказать о том же Набокове, проза которого (эта помесь шахматной задачи с загадочной картинкой) не несет тебя с собой. Впрочем, у Кузмина есть и сходство с Набоковым – нерусская внутренняя несерьезность, чего не скажешь ни о Бунине, ни, как ни странно, о бунинском антиподе Ремизове, несмотря на все его лукавство и даже чертовщинку.
Не знаю, нужно ли резюмировать (и при этом опять повторять слово «легкость»), но одно к концу сказать нужно: Кузмина как-то просмотрели. В лучших вещах, особенно в некоторых рассказах 1915–1916 гг.[11], он достигает уровня лучшей прозы своего века, и, думается, это когда-нибудь будет признано большинством.
Первая книга рассказов
Приключения Эме Лебефа
Дорогому Сомову
1906
Часть первая
Глава I
Принимая слабительное по середам, m-me де Томбель в эти дни выходила только вечером, почему я весьма удивился, когда, проходя в два часа после обеда мимо ее дома, я увидел ее не только гуляющей по саду, но уже и в туалете. Она не ответила на мое почтительное приветствие, что я объяснил себе ее разговором с садовником, в сопровождении которого она ходила взад и вперед по прямой дорожке, наклоняясь то к тому, то к другому кусту осенних роз. Но по удивленным взглядам старого Сульпиция и по взволнованно-красному лицу дамы было видно, что и объяснения садовника принимались рассеянно и небрежно. Хотя я был послан с куском кружев к младшим Ларжильякам, небывалость происходившего перед моими глазами заставила меня, повысив голос, повторить свое приветствие. На мое громкое: «Добрый день, дорогая госпожа де Томбель!» – окликнутая обернула свое полное, в седых буклях, теперь раскрасневшееся лицо и, будто впервые меня заметив, ответила: «Ах, это вы, Эме? Здравствуйте, здравствуйте», – и, видя, что я не прохожу, добавила: «Что это у вас в руках, образчики?» – «Нет, сударыня, это младшие Ларжильяки купили для мадемуазель Клементины и просили прислать». Она поинтересовалась видеть покупку и несколько мечтательно проговорила: «Вероятно, скоро ряды ваших покупательниц пополнятся моей родственницей, приезжающей ко мне».
– Очень рады, милости просим, – сказал я, кланяясь, – а издалека вы изволите ожидать барышню?
– Из Парижа; только это еще не наверное, так что вы, пожалуйста, не болтайте, Эме, ни папаше Матвею, ни особенно мадемуазель Бланш…
– Зачем же, сударыня, – начал было я, но в это время госпожа де Томбель, видевшая улицу, к которой я стоял спиной, прервав разговор, бросилась в дом, закричав остающемуся садовнику: «Что же наш букет для встречи?» Обернувшись, я увидел незаметно подъехавший по грязи дормез, до потолка заваленный узлами, сундуками и подушками, слуг и служанок госпожи де Томбель, толпившихся между дверцами экипажа и входом в дом, и шляпу приехавшей с лентами цвета «умирающего Адониса», которые развевались от сильного ветра. Диана и Мамелюк прыгали и лаяли вокруг, и сверху полутемной лестницы доносился голос госпожи де Томбель: «Луиза, Луиза, мое дитя!»
Глава II
Мой рассказ, как очевидца, о приезде родственницы госпожи де Томбель возбудил большое любопытство дома за столом. Когда Вероника, поставив мясо перед папашей Матвеем для разрезыванья, села за один с нами стол, она присоединилась к общим расспросам, прибавив: «Она незамужняя, по крайней мере, эта госпожа?» Но я кроме как про ленты прибывшей рассказать ничего не умел, так что хозяин снова принялся разрезать жаркое, а мадемуазель Бланш, улыбнувшись, заметила: «Нельзя сказать, чтобы Эме был наблюдателен».
– Он сразу увидел, что ему нужно как купцу: какого цвета ленты; какие же они, из Лиона или С.-Етьен?
Все засмеялись и принялись есть, а между жарким и сыром говорили уже только о младших Ларжильяках и делах. Мою же голову всецело занимала приезжая дама: какие у нее волосы, лицо, платье, богатая ли она, замужняя или нет и т. п. После ужина по обыкновению посидели на крылечке, пользуясь теплым вечером, и по обыкновению же папаша Матвей, зевая, первый поднялся на покой, предвидя вставанье с зарею, за ним хозяйка и Вероника, и по обыкновению я остался один с мадемуазель Бланш, сидя на ступеньках старого крыльца. Тихонько переговаривались, какая завтра вероятна погода, как шла сегодня работа, отчего это лает Мамелюк, скоро ли праздник, – но я был рассеян и едва не позабыл поцеловать на прощанье мадемуазель Бланш, которая, закутавшись в большой платок, казалась сердитой. Спустив с цепи Нерона, осмотрев ворота, калитку и двери, потушив огни, я со свечой поднялся в свою комнату и лег спать; не думая о мадемуазель Бланш как о своей вероятной невесте, которую хозяева прочили за меня, их приемыша, выросшего в семье с самого детства и не знавшего ни родителей, ни родины, ни церкви, где меня назвали Жан Эме Учлисс Варфоломей.
Глава III
Из темноватой мастерской была видна часть противоположного дома с черепичной крышей и длинный каменный забор, единственный крашеный в нашем городе, мостовая, вывеска пекарни, рыжая собака, лежавшая у ворот, голубое небо, паутинки, летающие по воздуку. И все это без
