Читаем без скачивания Бездна (Миф о Юрии Андропове) - Игорь Минутко

На эти дружеские ночные попойки приглашался и Михаил Андреевич Суслов, пуританин, ненавистник алкоголя, наверняка тяжко страдая, но не смея перечить воле Хозяина…

И вот сейчас в этом «охотничьем домике» он лежит на смертном одре. Какие картины проносятся в его угасающем сознании?…

— Может быть, необходима какая-нибудь помощь? — спросил Председатель КГБ,— Консультации западных медиков?

— У нас все есть, Юрий Владимирович,— Последовала пауза. Чазов вздохнул,— А консультации не помогут…

— …То есть вы хотите сказать,— перебил Андропов,— надежды нет?

— Мы делаем все возможное. Но… Может быть, еще несколько дней. Максимум… Не знаю… Неделя.

— Когда к вам его привезли?

— Вчера поздно вечером, в начале одиннадцатого,— В голосе академика Чазова послышалось напряжение,— А… что?

— Спасибо за информацию, Евгений Иванович,— сказал Председатель КГБ.— Делайте все возможное. И сверх того. До свидания.

— До свидания.

Юрий Владимирович Андропов откинулся на спинку кресла. В кабинете была глухая тишина.

«Значит, все это произошло после их встречи,— думал Андропов.— Суслов пригласил к себе Цагана вчера к восемнадцати часам. И они не стали разговаривать в кабинете».

Юрий Владимирович вынул из ящика письменного стола лист бумаги, на котором были напечатаны всего лишь несколько фраз, прозвучавшие вчера в кабинете Главного Идеолога страны на Старой площади и зафиксированные на пленку.

«Цаган. Можно? Здравствуйте, Михаил Андреевич.

Суслов. Явился? Скотина!

Цаган. Я… я не понимаю…

Суслов. Не понимаешь? Все ты понимаешь, жирный боров. Пошли! Покатаемся по городу».

И все…

Значит, разговор происходил в машине. «Серый кардинал» осторожен. Ему ли не знать, что мы прослушиваем все кабинеты и в ЦК, и в Кремле. Сколько же они катались по городу? К себе на Старую площадь Суслов вчера не вернулся. Приступ сахарной болезни свалил его уже дома.

Что же получается? После вчерашнего разговора один вечером оказывается «у Сталина» и, по словам Чазова — а Евгений Иванович знает, что говорит,— уже не вернется в этот мир. Второй сегодня утром на даче в Усове стреляет из «Макарова» охранника себе в висок. Легкая улыбка тронула губы Юрия Владимировича Андропова. «Волки от испуга скушали друг друга». Или… Одним махом. Как говорится, что Бог ни делает, все к лучшему.

Только Бог ли делает это? — зададим мы вопрос за нашего героя.

Председатель КГБ закрыл глаза…

…Обнаженный мальчик бежал по пыльной степной дороге — к заветным горным вершинам, которые теперь были окутаны тяжелыми тучами, и частые молнии рассекали их, но раскатов грома не было слышно.

«Не добегу, не добегу, не добегу! — стучало его маленькое сердце, грохотом и гулом отзываясь во всем теле,— Сейчас упаду».

И все-таки мальчик продолжал бежать…

Артур Вагорски, корреспондент газеты «Дейли ньюс», США, аккредитованный в Москве.

Меня разбудил телефонный звонок. Аппарат валялся, оказывается, на тахте, рядом с подушкой, я чуть ли не спал на нем. По укоренившейся привычке взглянул на свои часы «Сейко», которые никогда не снимаю с руки. Фосфоресцирующие стрелки показывали 21 час 37 минут, 19.1.82.

Телефон надрывался, и я уже знал, что это Вика.

Я поднял трубку:

— Слушаю, моя прелесть.

— Опять дрыхнешь? — Голос Вики был, как всегда, насмешлив, однако в нем ощущалось нечто… Волнение, смешанное с нетерпением и лаже азартом,— Взял привычку дрыхнуть, когда ночная жизнь Белокаменной только начинается.

— Да в чем дело? — спросил я, подавив зевоту, хотя профессиональное чутье подсказало: «Что-то есть».

— Потрясные новости, Арик! Обалденные!

— Ну? — нетерпеливо гаркнул я.

— Нет уж! Не по телефону.— Вика зло хихикнула,— Мальчики! Ау! Хренушки вам! А с тебя, мой сладенький, когда гонорар придет, тридцать процентов комиссионных. За такую информацию…

— Ты все-таки скажешь, в чем дело? — разозлился я.

— Скажу. Сейчас без двадцати десять. Ровно в двадцать два ноль-ноль я за тобой заеду. Так что на сборы — сам понимаешь. Поторопись. Мы на «тачке» рядом, у Триумфальной арки…

— Кто это мы? — перебил я.

— Все свои. Едем на одну грандиозную встречу, там будут подробности…

— Подробности чего? — перебил я.

— Случившегося,— многозначительно сказала Вика.— Все, все! Через двадцать минут, как всегда, у телефонной будки.— Ее голос оборвался короткими гудками.

Я посидел на своей тахте, широкой, как море, бесшумно, плавно покачался на ней. Вика почему-то называет ее «наш ноев ковчег». Нет, детка, если что, мы на этом ковчеге не спасемся.

Я осмотрел свое холостяцкое жилье. Полный бардак: на письменном столе перемешались рукописи, газеты, журналы, стояла наполовину пустая бутылка итальянского мартини. («Он меня и погрузил в незапланированный сон»,— подумал я.) На чайном столике грязная посуда, еще от завтрака, экран телевизора покрыл слой пыли. Я провел рукой по щеке — щетина была минимум двухдневная.

Черт знает что! Совсем превращаюсь в русского. Немудрено: семь лет в этой загадочной, непостижимой стране. Уже и говорю без акцента. Может быть, славянские корни? Поляк, русский — один хрен. Впрочем, вон что в Польше творится. А здесь, в матушке-России, тишь да благодать. Хотя отовсюду гнильем воняет.

Ничего себе! Осталось тринадцать минут. Основное — побриться.

В ванной, намыливая щеки, я невольно рассматривал себя в зеркале. Ну что, сэр? Вам уже тридцать четыре, возраст Христа позади. А результаты? Пожалуй, жаловаться грех. В родной газетке на хорошем счету, мои корреспонденции украшают первые и вторые полосы, платят по первому разряду, поездил по миру, собственный корреспондент уже в четвертой стране. Перед Россией — Парагвай, Греция, Япония, везде по два года. И в Москве собирался — максимум три года. И вот, извольте бриться! — брейся, брейся, время идет,— седьмой год в стране победившего социализма. Или, если угодно, в первом в мире государстве рабочих и крестьян. Почему? Не знаю… Когда-то мой непосредственный шеф Гаррисон Вернер шутил: «Будешь сидеть у русских, пока не сменишь там лидера». Если так, похоже, ждать осталось недолго. Впрочем, наблюдая за кремлевскими старцами, я ловлю себя почти на мистической мысли, что они бессмертны. Может быть, советские медики наконец изобрели этот самый эликсир?

Ах, черт! Порезался. Нет, дело в другом… Вика. Я не хочу от нее уезжать. А она не хочет ехать отсюда со мной. Оказывается, есть в этой стране такие идиоты и идиотки. «Я,— заявляет она,— разделю судьбу своей родины. И еще, Арик…— Это Вика превратила меня из Артура в Арика, и теперь я только на эту кличку отзываюсь.— И еще, Арик, когда твоя мать смертельно больна, разве ее можно оставить?» Да… «Умом Россию не понять…» Нет, нет! Надо себе в этом признаться: не только Вика. За семь лет я полюбил Россию и русский народ. Вот за что? За что любить эту распятую преступной властью страну и ее народ, рабски терпящий властителей-подонков? Надо разобраться. Когда я начинаю с Викой философствовать на эту тему, она издевается: «Паренек! Снова «достоевщина». Ты перекушал нашей российской действительности и уже не можешь переварить тошнотворное хлебово». Но я-то знаю… И она знает: за эту «достоевщину» она меня и любит. Или так: еще больше любит.

Все! Что же, не такая уж плохая физиономия: серые, вполне осмысленные глаза, волевая складка губ, и, говорят, ложбинка на подбородке тоже признак воли. Прямой нос. Густые светлые волосы. И никакого намека на лысину. Отрастил себе здесь русские усы, и Вика говорит, что с ними я чуть-чуть похож на Лермонтова. «Еще бы темные волосы, и полное сходство». Как это у него?

Белеет парус одинокойВ тумане моря голубом.Что ищет он в стране далекой?Что кинул он в краю родном?…

Только русский поэт может написать подобное. Ни в какой другой стране так не пишется.

Все, все! Без четырех десять.

Я уже надевал в передней дубленку, когда ожил телетайп факса, поползла белая полоса бумаги с красноватыми буквами убористых строчек.

Я подбежал к факсу, когда он отключился.

«Срочно в номер,— читал я.— Подробности смерти Сергея Цагана. Все возможное о болезни и состоянии Михаила Суслова. Артур! Постарайся опередить коллег. Через три часа жду материал в редакции. Привет! Гаррисон».

Вот оно в чем дело!

Я пулей выскочил из квартиры, оглушительно хлопнув дверью.

Внизу я оказался, когда часы показывали две минуты одиннадцатого.

Из своей каморки вышел наш «консьерж» Дима, вежливый верзила лет двадцати пяти боксерской наружности.

— Добрый вечер, сэр!

— Добрый вечер.

— На охоту?