Читаем без скачивания Повелитель снов - Александр Прозоров

— Какой Макковей? — продолжал думать о своем Зверев. — Нечто иного имени в святках нет?

— Знамо, имеются, — кивнул Пахом. — Помнится, Пантелеймона день тоже сегодня значится, и Пафнутия.

— Понял, — недовольно фыркнул Андрей. — Ладно, договоримся как-нибудь… с батюшкой…

В очередной раз скрипнула на смазанных салом подпятниках дверь избы, но теперь вместо потных девок на двор спустилась, вытирая ладони краем верхней юбки, незнакомая краснощекая баба с молодым взглядом и седыми косами, вывалившимися на плечи из-под серого платка с красными нитяными кисточками по краям. Она обвела всех присутствующих оценивающим взглядом, остановила его на Андрее, подошла ближе и низко поклонилась, чиркнув пальцами по земле:

— С новорожденным тебя, папочка, с сыном. Вылитый ты.

— Сын родился! — неуверенно выдохнул Андрей и уже во весь голос, в крик повторил: — Сын у меня, люди, сын на свет явился! Сын! Фрол, пива всем немедля, меда хмельного, вина давай! Сегодня каждый сытым и пьяным быть должен! Кто завтра на работу выйдет — за врага считать стану. Гулять всем с зари и до упаду! Что завтра на праздник съедено и выпито будет, втрое с оброка прощаю. Нет, Фрол, вчетверо!

Деревенские и приезжие из других поселков радостно завопили, выкрикивая здравицы и князю, и его наследнику, дядька же толкнул в бок и громко шепнул воспитаннику на ухо:

— Бабке… Пятиалтынный бабке сунь, положено… — и сунул Андрею в руку серебряную монету.

Князю искать кошель, рыться в нем было некогда, а потому он передал повитухе пятиалтынный холопа:

— Держи, красавица, заслужила.

— Ай, и спасибо тебе, красный молодец, удалой удалец! Хорошо ты дело свое начал, так бы нам и каженный год с тобой встречаться… — Она приподнялась на носки и, немало не смущаясь высоким званием папочки, торжественно расцеловала его в обе щеки: — Теперича к ненаглядной своей беги, пока не заснула с усталости. Поди, невтерпеж.

Андрей взял ее за плечи, решительно отодвинул в сторону, быстрым шагом поднялся по ступеням, миновал сени, ворвался в светелку, посреди которой утонула в перине его княгиня, присел на край постели, взял бледную, как молоко, Полину за руку:

— Ну ты как?

Юная мама молча улыбнулась, скосила глаза в сторону. Андрей глянул туда же и увидел среди тряпок крохотное, старчески сморщенное, безволосое личико с коричневыми пятнами на лбу. Существо больше походило на воздушный шарик, из которого выпустили воздух, но никак не на человека, и никаких родительских эмоций не вызывало. Зверев кашлянул, неуверенно переспросил:

— Сын?

Полина опять улыбнулась, притянула к себе его ладонь, поцеловала в тыльную сторону.

— Устала хозяюшка, Андрей Васильевич, — подступила к нему сенная девка. — Вона сколько сил потратила, пока разродилась. А ей ведь еще и кормить надобно. Почивать ей ныне потребно, княже, почивать.

— Спи, — погладил жену по руке Андрей, поцеловал ее в лоб. — Спи. — И неожиданно для самого себя добавил: — Я люблю тебя, Полина, суженая моя.

Кажется, это было первое «люблю», которое слетело с его уст в этой жизни.

На деревне уже веселились. Староста, следуя приказу господина, выставил на улицу несколько бочонков вареного хмельного меда, выбил донышки, предоставив всем желающим черпать угощение, сколько заблагорассудится. Здесь же, на заборе, висели гирлянды из копченой рыбы, под ними лежали розовые на срезе свиные окорока, куриные полти. Однако сам Фрол, Пахом и еще несколько местных старожилов устроились по другую сторону частокола, между погребом и амбаром, открыв бочонок с квашеной капустой и скромно подвесив над ним двухпудовую белорыбицу. Запивку они тоже черпали из бочонка — но заметно меньшего по размерам, с восковой печатью на боку. Петерсемена, добротное красное рейнское вино. Отчего не побаловаться, коли хозяин дозволяет? Зверев повернул к ним и тут же получил в руки полулитровый резной осиновый корец.

— Долгие лета князю нашему, Андрею Васильевичу! — торопливо провозгласил староста.

— Долгие лета!!! — тут же подхватили за забором. Андрей покачал головой, зачерпнул вина, выпил примерно с половину ковшика, выдернул косарь, срезал с рыбьей туши изрядный ломоть, прожевал. Фрол, слегка втянув голову в плечи, ждал. Вино все ж таки, не пиво и не мед, что на любом дворе сварить можно, за него серебром плачено. А ну разгневается князь?

— Не то кричишь, — укоризненно покачал головой Зверев. — Ныне не мой день рождения. Наследника.

— Долгие лета княжичу нашему, долгие лета! — немедленно подхватили смерды и Пахом вместе с ними. — Долгие лета!

Праздник вместо дозволенного князем одного дня растянулся на целых три, и остановить его не смог даже Медовый Спас — начавшийся через день после дня рождения княжича Успенский пост. Андрей, памятуя, что смерды отмечают рождение его первенца, на решительные меры не решался, а посему что ни вечер — в Запорожском звучали песни, пели дудки, бродили запойные компании. Что ни утро — кто-то приходил с жалобами на бедокурящих парней, которые то изгородь опрокинут, то корову так напугают, что та доиться перестает, то под подол девке какой или бабе полезут.

Когда наступил Яблочный Спас, Зверев не выдержал и велел старосте давать по десять плетей каждому, кто покажется на улице в подпитии. Не за пьянство, естественно — за нарушение поста, запрещающего употреблять скоромное еще шесть дней. Каждую осень прагматичная мудрость Православной Церкви становилась ясна любому. Только-только кончилась сенокосная пора, начиналось время уборки урожая: лука, репы, яблок. Какое тут веселье? Работать надобно в поте лица, работать от зари и до зари, чтобы по зиме голодному не остаться, чтобы все тягло и оброки уплатить, чтобы погреба и амбары набить по самую крышу… Простая скромная пища и труд, труд и простенькая скромная пища — во имя будущего благополучия души и тела.

Вечером нового дня Фрол загнал на двор временного пристанища князей Сакульских двух парней — крепких лбов лет по двадцати.

— Что, напились? — поднялся навстречу Зверев, как раз сидевший на крыльце.

— А они что трезвые, что пьяные, княже, все едино без царя в голове, — ответил староста, снимая шапку. — Перед вершами возле ручья опять драку учинили, снасть одну поломали, трех девок утопили. Спасу нет, княже.

— Как утопили? Кто? — вступил в разговор Пахом, что нашивал у завалинки на овчинную душегрейку тонкие железные пластинки. — За душегубство кара сурова, тут каженному свою меру отвешивать надобно.

— Не до смерти утопили, обмочили токмо, — поправился Фрол. — Опрокинули аккурат на мережу и сами свалились. Вся снасть в трещинах, рыба ушла. А починять когда? Страда ныне. Раньше токмо этот лоботряс-бездельник по деревне шлялся да девок испортить норовил, — указал он сперва на веснушчатого русоволосого, стриженного «под горшок» парня, после чего ткнул пальцем в белобрысого, но такого же круглолицего: — А тут еще и немец этот появился. Проку никакого, токмо драки каженный день затевают. То промеж собой, а то с других деревень заезжих задирают, с девками встречаться не дают. Я мыслю, повесить их надобно, княже, и вся недолга. Все едино пользы никакой в хозяйстве, одна поруха. Али руки отрубить — другим для острастки. Все едино ни к чему руки сии не прикладывают.