Читаем без скачивания Дар дождя - Тан Тван Энг

Я увидела его первая. Он смотрел на море. Солнце было таким, словно из него вытекли все краски – в море, на его лицо, в его глаза. Когда я поравнялась с ним, он сказал, что уезжает из Японии на несколько лет.

«Куда вы поедете?» – спросила я. «Еще не знаю. Мне хочется увидеть мир, найти ответы». – «Ответы на что?» Он покачал головой. А потом сказал, что ему стали сниться странные сны о других жизнях, других странах. Больше он ничего не объяснил.

Я пообещала его ждать, но он сказал, что я должна жить той жизнью, которая мне предначертана. И что глупо с моей стороны этому сопротивляться. Нам с ним не суждено соединиться. Мое будущее было не с ним. На эти слова я зашлась от гнева. Обозвала его «бака» – идиотом. И знаете, он только улыбнулся и заявил, что он и есть идиот. Больше я его никогда не видела. Много позже до меня доходили слухи, что правительство отправило его куда-то в Азию, в страну, о которой я никогда раньше не слышала, – в Малайю. Я тогда спрашивала себя, как мог противник милитаристской политики японского правительства поступить на государственную службу. Но, как я уже сказала, больше мы с ним не виделись, даже когда он ненадолго приезжал домой. Как бы мне ни хотелось, возможность больше не представилась. Отец устроил мой брак, и меня обучали, как заботиться о будущем муже и вести его дом. Озава, как и Эндо-сан, работал в семейной компании, которая производила электронное оборудование для военных нужд.

Она замолчала; в ее лице, озаренном светом воспоминаний, я увидел лицо девушки, которой она была когда-то, и мне стало немного грустно за Эндо-сана, за то, от чего он отказался.

– Я никогда не переставала о нем думать.

Я откинулся на спинку стула, устав от разговора, растревоженный чувствами, которые появление гостьи во мне всколыхнуло.

– Можно мне переночевать здесь?

Мне не очень хотелось, чтобы посторонний человек нарушал мой режим, тщательно отлаженный за долгие годы. Я всегда предпочитал собственное общество, а те немногие, кто пытался сломать барьер вокруг меня, в процессе набивали шишки. Море. И как обычно, ни намека от Эндо-сана, как поступить, что никогда не мешало мне об этом спрашивать. Было уже поздно, а пенангское такси славилось ненавязчивым сервисом. В конце концов я кивнул.

Я отмахнулся от ее извинений и встал, поморщившись от того, что затекшие суставы предсказуемо захрустели – признак возраста и отсутствия тренировок. Старые травмы настойчиво напоминали о старости и боли, убеждая меня сдаться, но я никогда не был на это согласен.

Я принялся убирать со стола, складывая тарелки стопками.

– У вас нет его фотографии? – поинтересовалась она, помогая мне отнести их на кухню.

В глазах Митико мерцающей звездочкой сверкнула надежда, но я покачал головой.

– Нет. Никогда его не фотографировал.

Звездочка упала в океан.

– Я тоже. Когда он уехал из Японии, у нас в деревне не было ни одного фотоаппарата. Забавно: сейчас компания мужа выпускает один из самых популярных фотоаппаратов в мире.

Я проводил ее вверх по лестнице в гостевую комнату поприличнее. Когда-то была комната Изабель. После войны я заново отделал все спальни, пытаясь начать жизнь сначала, но иногда мне казалось, что только зря потратил время. Для меня эти комнаты выглядели как раньше, в них царили те же звуки и запахи, что и пятьдесят лет назад. Как-то меня спросили, водятся ли в Истане призраки, и я ответил: да, разумеется, естественно. Неудивительно, что гости у меня были редкостью.

На площадке между пролетами она остановилась, подняв глаза на зиявшую в стене дыру.

– Это Изабель, моя сестра. Стреляла здесь кое в кого. – Я так и не заделал эту дыру.

У двери в комнату я поклонился Митико, и она поклонилась в ответ – еще ниже. Оставив гостью, я медленно пошел по дому, одну за другой запирая двери, закрывая окна, выключая свет. Потом вышел на балкон в своей комнате. Это была та самая комната, в которой я жил с тех пор, как родился. Я ощутил, как время растягивается назад, изгибаясь в бесконечную кривую с невидимым концом, подобно береговой линии огромного залива. Сколько людей в мире могут похвастаться тем, что прожили в одной и той же комнате от рождения до – возможно, в моем случае – самой смерти?

Сильный ветер сдул облака с неба. Наступила свежая, чистая ночь, бесчисленные слои звезд над головой придавали темноте неизмеримую глубину. Я думал о письме, полученном Митико от Эндо-сана. Пятьдесят лет! Должно быть, он написал его через четыре года после того, как японцы захватили Малайю, ближе к концу войны. Хаос военного времени, паранойя, постоянные морские и воздушные патрули – у послания имелось достаточно причин затеряться. Пятьдесят невообразимых лет растянулись, словно гигантский отрез ветхого, выбеленного солнцем полотна, полощущегося на ветру. Неужели оно было таким длинным?

Иногда казалось, что еще длиннее.

Под древним светом тысяч звезд проступал остров Эндо-сана; он спал в колышущихся объятиях волн. Я отклонял все предложения продать этот клочок земли и поддерживал его в первозданной чистоте: и маленький деревянный дом, скрытый за деревьями, и поляну, на которой когда-то тренировался Эндо-сан, и пляж, к которому приставала моя лодка.

Воспоминания – это все, что есть у стариков. У молодых есть надежды и мечты, а старики держат в ладонях то, что от них осталось, недоумевая, что случилось с их жизнью. В ту ночь я с горечью оглянулся на прожитые года – от мгновений беспечной молодости через тягостные и ужасные годы войны до одиноких десятилетий после нее. Да, можно сказать, я испытал на своем веку если и не слишком многое, то уж точно почти через край. О чем еще просить? Редко кому выпадает столько и сразу. Я жил, путешествовал по миру, а теперь, словно часы, у которых кончается завод, моя жизнь замирает, стрелки замедляют ход, выбираясь из потока времени. Что остается тому, чье время вышло? Ну, конечно же, прошлое, что с годами стирается, как застрявшая на дне галька стирается потоком воды.

Ночь осветилась лучом маяка из Мунлайт-бей. Луч возвращался снова, снова и снова. В детстве отец – в редкий час, когда не был занят работой, – рассказал нам с Изабель историю маяка. Помню даже имя человека, который был тогда смотрителем, – господин Дипак: его жена узнала, что он ей изменял, бросилась с маяка и разбилась о скалы. Господин Дипак давным-давно умер, а маяк так и стоит, одинокий морской страж, оставшийся на древней вахте даже в наш современный век.

Я вернулся в комнату и попытался уснуть. Как всегда, в ту ночь я попросил, чтобы мне приснился Эндо-сан.

На следующее утро, в отличие от всех утр последних пяти лет, я решил возобновить тренировки. Отыскал в одном из шкафов свою ги, аккуратно выглаженную Марией. Это был мой любимый комплект, и, когда я его развернул, ноздри защекотало от легкого запаха пота, который никогда нельзя полностью отстирать.

Когда я занялся преподаванием, то превратил две комнаты на первом этаже Истаны в додзё[7], «место, где ищут Путь». Пол был застелен японской сосной, отполирован до блеска и покрыт татами. В токонаму, алтарь в маленькой нише с портретом О-сэнсэя Уэсибы, каждый день ставили вазу со свежими лилиями. Зеркальная стена отражала ряд высоких стеклянных дверей, открывавшихся на газон и на море за ним.

Я набирал не больше десяти учеников и наблюдал, как они переходят из дана в дан и открывают собственные школы. Мы часто ездили на семинары и конгрессы по всему миру, проводили показательные выступления и мастер-классы и учились у других мастеров. Время от времени бывшие ученики звонили мне и уговаривали вернуться. Но я отказывался, отвечая, что покинул реку и озеро, перефразируя кантонское выражение «той чут кон ву», которым описывают воинов, по своей воле покинувших свой жестокий мир, чтобы обрести покой.

Сев в позу сейдза – пятки под ягодицами, – я приступил к медитации. Лицо грелось в тепле утреннего солнца, и ко мне медленно приходил покой. Через двадцать минут я взял боккен[8], вытянул его вровень с полом, держа в обеих руках, и поклонился О-сэнсэю. Потом поклонился самому деревянному мечу и принялся за удары. Боккен используется для тренировок, когда настоящий меч-катана непрактичен и опасен. Но это не значит, что деревянный меч бесполезен как оружие. Некоторые знакомые мне фехтовальщики предпочитают его металлическому клинку, и Миямото Мусаси[9], «Святой меч» Японии, был известен тем, что отправлялся на поединки, вооружившись двумя деревянными мечами, и противостоял катане.

Мой боккен длиной около трех с половиной футов изготовил мастер с Сикоку, славившийся умением обрабатывать кедр. Когда-то моя ежедневная тренировка состояла из пяти тысяч ударов: меч входил наискось в макушку противника, разрубая верхнюю половину туловища и разделяя его пополам – от левого плеча до правого бедра, руки двигались без помощи мысли, нанося удары так точно, что дерево вспарывало воздух без малейшего шороха. В это утро я сбился со счета на двух тысячах, но тело знало, что делать, и я доверился ему, не видя ничего, но осознавая все. Глаза наполнились светом, существо наполнилось легкостью, воплощая принцип, который я в себя впитал: «Неподвижность в движении, движение в неподвижности».