Читаем без скачивания Философия крутых ступеней, или Детство и юность Насти Чугуновой - Альберт Карышев

Андрей Иванович снял тогда со сберкнижки остатки писательских гонораров, обесцененных перестроечной инфляцией и, прочитав объявление в вестибюле музыкальной школы, купил у родителей одного подросшего юного музыканта скрипку-«четвертинку». Приобрести фортепьяно было труднее. На его покупку дед с бабушкой копили пенсии, которые, впрочем, иногда не выплачивались старикам по полгода и сами собой копились. (В безденежье пенсионеры выживали как придётся. Вера Валерьяновна некоторое время мыла в подъезде своего дома полы и лестничные марши.) Отдали Чугуновы за фортепьяно меньше, чем готовились отдать, так как его хозяйка, спеша уехать за границу, наскоро распродавала недвижимое имущество, о чём поместила объявление в газете. Им достался старинный инструмент фирмы «Беккер», очень звучный, «богатый обертонами» – по словам настройщика. Грузчики осторожно подняли его в квартиру Чугуновых и поставили в комнате Насти…

На улице ни человека, ни машины. Казалось, кроме Чугуновых на ней никого нет. При минус двадцати градусах Настино пение звучало упруго, не рассеиваясь в открытом пространстве, словно музыка и слова на лету замерзали и где-то падали округлыми ледышками. Перестав петь, Настя спросила деда:

– А Новый год скоро наступит?

– Уже скоро.

– Вы с бабушкой ёлочку мне нарядите?

– Обязательно.

– А ты, когда был маленький, танцевал польку-бабочку?

– Хм, – сказал Андрей Иванович, соображая, что ответить ребёнку; но внимание Насти уже переключилось. Она бросила деда и пошла к серой кошечке, осторожно пролезавшей на улицу в щель забора. За забором кошечка провалилась в снег, подняла лапку и потрясла ею. Сделав шажок, она подняла другую лапку и огляделась. С поднятой лапкой мурка задержалась и нисколько не встревожилась, когда возле неё присела на корточки девочка.

– Я её поглажу, – сказала Настя.

– Гладь. Только скорее. Варежку-то не снимай!

Непуганая домашняя кошка ластилась к ребёнку, выгибала спинку и вертела головой, потираясь о руку Насти макушкой, шейкой, ухом.

– Бедняжка, – сказала девочка. – Холодно лапкам? Зачем вышла разутая? Ищешь непослушных детей?

«Наверно, все кошки и собаки ей на улице знакомы, – подумалось деду. – Окликает их, гладит, тискает». Когда внучка, бывало, приветствовала здоровенных псов с горящими глазами, с клыкастой оскаленной пастью, когда потчевала их булочкой с руки, нежно приговаривая: «Маленький! Несчастненький!», – Андрей Иванович цепенел от страха. Но ни одна собака ни разу не огрызнулась на Настю, они перед ней виляли хвостами, ложились на живот и меняли свирепый оскал на подобие человеческой улыбки. И дед при внучке оказывался под её надёжной защитой от бродячих псов…

Чугунов оторвал девочку от кошки и повёл дальше, ускоряя шаг. Из-за поворота показалась современная улица и на ней завиднелась приземистая длинная музыкальная школа, отступившая от проезжей дороги за линию высотных домов. Под широким каменным навесом школы, совмещённой с училищем, дед и внучка постучали в бетонную плиту ногами, стряхивая с обуви снег, и вошли в дверь с тяжёлым пружинящим створом.

3

К их возвращению бабушка варила обед. Тридцать лет она добросовестно работала учительницей физики и математики, а выйдя на пенсию, лишь то и делала, что служила внучке и мужу. У Андрея Ивановича сохранялись писательские амбиции. Вера Валерьяновна никаких амбиций за жизнь не приобрела, а может быть, умалила их в себе ради благополучия семьи. Муж считал её самой красивой, волевой и умной женщиной на свете. Нынче ум, волю и прочие свои замечательные качества она проявляла только в заботе о семье. Благодаря долготерпению жены, её жизненной стойкости, расчётливости, хозяйственности, умению решительно заходить в чиновничьи кабинеты и отстаивать права близких Андрей Иванович мог с головой погружаться в литературное творчество, в свои писательские заботы, а теперь вот и много времени занимался внучкой.

Похлопотав в кухне, хозяйка скинула с себя фартук, ушла в комнату и села отдохнуть на диван. Сидеть просто так Вера Валерьяновна не умела. Она взялась было штопать мужнины носки, но отложила эту работу и, приподнявшись, достала из серванта, вдоль стены приставленного к дивану, альбом фотографий, посвящённых Насте. Она раскрыла альбом. Вот малютка лежит в коляске, в развёрнутых пелёнках и, как велосипедистка, работает ножками. На другом снимке она с ложечки принимает витамин А, но терпеть его не может и потому горько скривилась. На третьем фото чуть подросшая девочка сидит на шее деда, как в конном седле, и смеётся. На четвёртом – сидит на полу и ревёт. На пятом уже водит смычком по струнам скрипочки… Много Настиных фотографий сделал Андрей Иванович. Не всё мог запечатлеть объектив; но каждая фотография восстанавливала в памяти Чугуновых подробности того, как внучка росла при их неустанной заботе.

Бывало, то дед, то бабушка ходили в пункт детского питания за бесплатным кефиром или молоком для грудников. Когда выяснилось, что молочные продукты вредны внучке, старики сами выпивали содержимое мерных бутылочек. Вместе они прогуливали ребёнка, возя его в коляске по улицам микрорайона, в котором стоял их пятиэтажный кирпичный дом. Летом Вера Валерьяновна одевала ребёнка в светлые ползунки, лёгкую рубашку и повязывала платочком. Настя переворачивалась со спины на живот и так припрыгивала в коляске, весело помахивая ручонкой прохожим. На солнце она быстро смуглела. Зимой в ясные и не очень морозные дни Чугуновы тоже устраивали Настю загорать, ставя коляску в безветренных уютных местах и поворачивая так, чтобы солнечные лучи падали на лицо спящего ребёнка, закутанного в стёганое одеяло…

Свалилась на малышку страшная напасть – диатез. По указанию врача бабушка смазывала Настины болячки густым лекарством, на время снимавшим зуд, похожим на малярные белила, и лицо «цвело», разукрашенное белым крапом. Настя успела переболеть корью, ветрянкой, свинкой, отитом и конъюктивитом. И от рождения слабая, не знавшая живительного материнского молока, она заболевала очень легко, но лечить её было трудно: девочка скандалила, выплёвывала таблетки, порошки и микстуры. Если она и соглашалась проглотить лекарство, то за свой подвиг требовала конфетку; но давать Насте конфеты, особенно шоколадные, врач строго-настрого запретил. Сколько ночей старики, сменяя друг друга, просидели на стуле, простояли на коленях возле детской постели, протянув к внучке руку, потому что, больная, она спала тревожно и пробуждалась, стоило ей перестать чувствовать руку деда или бабушки! Она и здоровая засыпала плохо, а утром еле приходила в себя; к ночи же с трудом, под бесконечные уговоры ложилась в кровать и часами не успокаивалась. Если в соседних квартирах что-то заколачивали или сверлили, внучка истошно кричала, звала стариков и долго вздрагивала и всхлипывала в их объятиях. Позднее дед с бабушкой узнали, что Настины родители, пока она была с ними, лишь только малышка начинала капризничать, оставляли её в спаленке одну и таинственно постукивали в стену, отвлекая таким образом ребёнка от каприза по какой-то новейшей педагогической системе…

Ещё и разные напасти Настю преследовали. Однажды на неё, сонную, грохнулся со стены эстамп в тяжёлой пластиковой раме, изображавший медведя возле терема-теремка. Во сне девочка разметалась, откинула ручонку в сторону, и эстамп, упав на стальной переплёт кровати, придвинутой к стене, едва не угодил ребром рамы по тонкому Настиному запястью. От грохота она проснулась, но тут же опять и заснула, ничего не поняв. «Какой дурак помещает детские картинки в такие рамы?!» – в слезах полушёпотом воскликнула Вера Валерьяновна и пошла пить корвалол. «Тут больше всех я виноват, – сказал Андрей Иванович. – Я, старый дурак! Догадался повесить гирю над ребёнком! Запихаю картину эту куда-нибудь подальше, или выкину на помойку, не могу больше её видеть!»

Прошлым летом Настя чуть не осталась без глаза. Она «пекла» во дворе «куличи», а Вера Валерьяновна сидела на лавочке рядом с песочницей в зелёном дощатом ограждении. Неподалёку маленький мальчик держал в кулаке ось большой катушки и дёргал за шнурок, запуская в воздух игральный пропеллер, который, вертясь, планируя, красиво сверкал на солнце. Настя бросила «куличи», песочницу, пошла к мальчику и встала рядом. «Вернись!» – крикнула Вера Валерьяновна, но не успела поспешить к ребёнку. А мальчику польстило любопытство девочки, и он торопливо дёрнул за шнурок. Запуск сорвался, и пропеллер не взмыл кверху, но отлетел в сторону Насти и попал ей в глазницу. Кровь залила ей глазницу, потекла на щёку. Девочка взвизгнула и схватилась за глаз. «Господи! Господи!» – забормотала бабушка и, не чуя ног, кинулась к внучке…

Она нервно ходила по комнате, держа ребёнка на руках, а дед названивал в «скорую помощь». Кровь текла и текла из Настиной глазницы, заливая бабушке платье. «У меня теперь нет глазика? – спрашивала внучка, всхлипывая, но без паники, словно покоряясь тяжёлой участи. – Я буду жить с одним глазом? Он, наверное, упал на землю. Вы его поищите». Приехал молодой врач и, подмигнув Насте, промыл ей глазницу кипячёной водой, сделал укол, смазал рану зелёнкой и заклеил дезинфицирующим пластырем. «Глаз на месте, – сказал он. – Царапина пустяковая, а кровь обильно течёт потому, что задет кровоточивый сосуд. Тебе, девочка, крепко повезло. Надо быть осторожнее». С тех пор под левой бровью Насти возник острый шрамик, уходящий в бровные волосы и почти незаметный.