Читаем без скачивания "Три мгновения" - Иван Леонтьев-Щеглов

В моих ушах до сих пор звучит стих, цитируемый Митей Карамазовым:

Нам друзей дала в несчастье,Гроздий сок, венки Харит,Насекомым — сладострастье…

Это — «Насекомым — сладострастье» было произнесено каким-то сдавленно-страстным, нервно-трепетным шепотом, от которого дрожь пробегала по телу.

И далее:

«Я, брат, это самое насекомое и есть, это обо мне специально и сказано. И мы все, Карамазовы, такие, и в тебе, ангел, это насекомое живет и в крови твоей бури родит. Это — бури, потому что сладострастие — буря, больше бури! Красота это страшная и ужасная вещь!!»

Буквально волосы шевелились на голове от этого огненного проникновенного чтения. — Впечатление было близкое к тому, что дает «Патетическая симфония» Чайковского. Что в том, что Достоевский дерзнул взять для публичного чтения самую дерзновенную главу «о Мадонне и грехе содомском», но в его передаче каждое слово жгло и хватало за сердце, унося куда-то в неведомые и недосягаемые дали… «Гипноз» окончился только тогда, когда Достоевский захлопнул книгу. И тогда началось настоящее столпотворение: хлопали, стонали, махали платками, какая-то барышня поднесла пышный букет, кому-то сделалось дурно…

Читали кроме Достоевского в это утро Плещеев, Полонский, Тургенев и Савина — и последним была устроена по окончании чтения «Провинциалки» шумная овация.

Но за тридцать лет как-то многое померкло в памяти, кроме «исповеди горячего сердца» в изумительной передаче Достоевского.

Такие мгновения в жизни единственны!

III

В третий раз, и — увы — в последний, я опять видел Достоевского на «утре» Литературного фонда в зале Кредитного общества, что на Александровской площади. Происходило это ранней весной, за год до смерти Достоевского.

И опять не помню ничего другого прочно, кроме самого Достоевского! Кстати сказать, и самую программу литературного утра я куда-то затерял. Помню только, что он выступил во второй половине программы, и начало не обещало ничего особенного. И читал он совсем немного, чуть-чуть вяло, видимо полубольной; читал он прелестный пушкинский отрывок «Начало сказки»:

Как весенней теплою порою,Из-под утренней белой зорюшки,Что из лесу, из лесу из дремучего —Выходила медведица,С малыми детушками-медвежатами,Погулять, посмотреть, себя показать!..

К концу чтения Ф<едор> М<ихайлович> заметно разогрелся пушкинской поэзией и плач вдовца-медведя о чернобурой медведице и появление зверей прочел с неподдельным юмором, заразив смехом весь зал.

Публика шумно потребовала повторения. Во второй раз Ф<едор> М<ихайлович> прочел тот же отрывок куда с большей выразительностью и художественной тонкостью и возбудил новые единодушные аплодисменты… Несмотря на настойчивые вызовы, Достоевский почему-то долго не показывался перед публикой. Но когда он наконец вышел, на лице его было выражение значительное и торжественное, — и на эстраду он на этот раз не взошел, а остановился возле эстрады прямо перед первыми рядами и начал взволнованным голосом:

Духовной жаждою томим,В пустыне мрачной я влачился…

Это был «Пророк» Пушкина — любимейшее стихотворение Ф<едора> М<ихайловича>. Публика замерла, захваченная волнением чтеца. А чтец с каждым стихом пламенел все больше и больше и последний стих

Глаголом жги сердца людей! —

подчеркнул таким увлечением, что буквально весь зал дрогнул. * Это «жги» он как-то исступленно выкрикнул, с сверкающим взором, с резким повелительным жестом правой руки.

Впечатление получалось ошеломляющее. Стих Пушкина сам по себе необыкновенный и вдохновенный, — и тут же вдруг чтец такой же необыкновенный и вдохновенный. Поднялась целая буря рукоплесканий, заставившая Ф<едора> М<ихайловича> после многих поклонов прочесть «Пророка» вторично.

И вот он снова около эстрады, весь бледный от волнения, и с тем же пафосом льются из его уст огненные строки…

Так он и запечатлелся навсегда в моей памяти, великий писатель, каким я его видел последний раз: с горящим взглядом, с протянутой повелительно рукой, с вещим словом в устах:

Глаголом жги сердца людей!

И он ли, спрашивается, не «жег» эти сердца и не был воплощением на земле этого библейского пушкинского пророка, — кому (по словам поэта) Сам Господь на место сердца —

…угль пылающий огнемВо грудь отверстую водвинул!

А. Г. Достоевская, которая находилась к этому времени с И. Л. Леонтьевым-Щегловым в частой переписке, в письме от 9 февраля 1911 г. откликнулась на эту публикацию в «Биржевых ведомостях»: «Сердечную благодарность приношу Вам за Ваши воспоминания о моем незабвенном муже. Так Вы видели его лично? Как я рада, что он произвел впечатление добродушного и сердечного человека! Ведь принято изображать Федора Михайловича хмурым, озлобленным человеком, готовым каждую минуту наговорить дерзостей; таким изображает его академик Янжул в своих воспоминаниях. И как это несправедливо!» [15]

Что касается дошедшей до нас (в основном в ИРЛИ, а также в ГБЛ) переписки А. Г. Достоевской и Леонтьева-Щеглова, то она содержит 14 писем А. Г. Достоевской к нему начиная с 17 ноября 1906 г. по 20 апреля 1911 г. и 9 писем Щеглова к вдове Достоевского с 24 декабря 1906 г. по 29 апреля 1911 г. Кроме того, в библиотеке Пушкинского Дома сохранились две книги Щеглова «Рассказы» (СПб., 1910) и «Смех жизни» (СПб., 1910) с проникновенными дарственными надписями; на первой и них написано: «„Лучу света в темном царстве моей жизни“ — Глубокочтимейшей Анне Григорьевне Достоевской —

Всепреданнейше:

Автор!!!

10-е октября 1910 г.

Память О<тца> Амвросия

(О. Е. Осипова)»; [16]

на второй:

«Удивительной русской женщине

Анне Григорьевне

Достоевской

почтительнейший привет

с Новым годом от глубоко

преданного

Автора.

С.-Петербург. 1 января 1911». [17]

Эти надписи, как и сохранившиеся письма обоих корреспондентов, свидетельствуют о давних добрых отношениях, установившихся, вероятно, еще до 1906 г., поскольку в первом известном нам письме к Леонтьеву-Щеглову от 17 ноября 1906 г. А. Г. Достоевская, посылая ему свой «Библиографический указатель», обращается к нему как к близкому знакомому и просит «замолвить доброе словечко» о ее четырехлетнем труде. [18] Об этом же говорят письма и дневники Щеглова. Так, в одной из тетрадей с дневниковыми набросками (под названием «Мемуары») он записывает: «2 апреля (1906). Светлое воскресенье. Утром у Ан. Григ. Достоевской». [19] В письме от 25 декабря 1906 г., приветствуя «глубокочтимейшую Анну Григорьевну» с рождественским праздником, он вместе с тем заверяет ее, что будет у нее «завтра во вторник <…> согласно ноябрьскому „Кишенскому трактату“» [20] (речь идет, должно быть, о получении от нее сведений и материалов для его будущей статьи о Д. Д. Кишенском — см. об этом ниже).