Читаем без скачивания Под знойным небом - Геннадий Андреев

Поблагодарив, она попрощалась — в зашарпанной комнатушке остался запах духов и пудры. Николай несколько минут сидел, еще видя её напротив, — и иногда видел до сих пор.

В тот же день он узнал: на заводе был секретарь райкома, Варварина — его близкая сотрудница. Она также — корреспондент ТАСС и помогает вести районную газету. Журналистка — тогда опытность понятна, во как она попала сюда?

— Мессалина, — вспомнил он Сизова, любившего при случае ввернуть где-нибудь вычитанное словцо. Оно было неприятным. Но скорее верно: авантюристка, иначе чего бы её занесло в такую дыру? — досадливо думал Николай, упрямо разрушая то, что помимо воли вошло в душу. Это разрушение и было неприятным.

— Какая бы ни была, а хороша… Память подставила недавно прошедших по берегу девок, сравнила, — Николай усмехнулся… А впрочем, тоже часть общего, струйка одного потока, такого же огромного, мощного и непонятного, как вот эта воде, Волга… И неожиданно то неопределенное понятие, которое принято обозначать словом народ и которое ему не легко было вообразить в виде чего-то явного, ощутимого, вдруг представилось ему чуть ли не осязаемой громадной массой, сплетенной из тысяч тел, лиц, воль, желаний, непрерывно движущейся, куда-то текущей — в сущности также, так течет неостановимо Волга. В ней и недавно проходившие по берегу девки, и Варварина, и Сизов, и Набойщиков, и рабочие у лесотаски, и еще тысячи и тысячи людей, которых он встречал и не встречал, — все они слиты в неразделимое тело и живут одной, непонятной и неизвестно, зачем, жизнью, спаянные её беспокойным, сжигающим и возрождающим и до конца никогда непостижимым огнем. Можно ли разгадать это вечное течение? Да и надо ли? Все схемы, планы, программы, придумываемые людьми, которых называют политическими ли, общественными: деятелями или учеными — в лучшем случае условное, беспомощное приближение, — нужны ли они? Огромное тело всё равно обтечет, минует любые программы, — зачем же вмешиваться в его течение?

— Опять волжское наваждение, — улыбнулся Николай. Он закурил, перевернулся на живот, посмотрел на берег.

За проливчиком пологая равнина берега щетинилась заборчиками и загородками из палок, жердей, ржавой проволоки и обрывков железа — рабочие и служащие завода разбивали тут свои огороды каждую весну. За огородами вставал высокий желтый обрыв, по нему вились спирали дорожек наверх, откуда глядели деревянные хатенки. Ближе всех новенький домик Сизова блестел еще не успевший потускнеть белизной строганных досок. Слева из-за обрыва закопченным столбом торчала заводская труба; направо уходила мешанина таких же хатенок, что и рядом с сизовским домом. Вдалеке от пристани широкой лентой поднимался взвоз; стояли два приземистых каменных склада. И в этом приплюснутом к земле городишке, в уныло пригнувшихся хатенках жило два десятка тысяч человек, которые ее могли даже думать о том, как они живут и почему живут именно так: мысли были заняты тем, чтобы как-нибудь прожить. Но не надо было даже спрашивать, как они живут: убогий вид городка говорил сам за себя.

— Рассуждай, не рассуждай, а надо, — заключил Николай. — И дело не в рассуждениях, а в другом: хотим ямы, или нет? Желание неостановимо, как и Волга. Чего же рассуждать?..

В этот городок Николай приехал недавно. До него, после демобилизации из армии, жил в разных местах: был на Урале, в Донбассе, под Москвой, надолго нигде не задерживаясь. Знакомился с людьми, сходился ближе, старался найти таких, на кого мог бы положиться, чтобы они также осторожно, незаметно продолжали его дело. Для того, чтобы — не переменить течение, а разгородить, освободить его от нелепых, по губительным программам нагороженных загородок. Когда это будет? Он не знал, да и никто не знал: когда ручейки сольются в поток, Их еще можно уничтожать, загораживать им путь, но они всё равно прорвутся: поток не остановишь. И этим кому-то надо заниматься: он, другой, это не меняет дела, важно, чтобы место не было пустым. Он считал, что одно из таких мест сможет заполнить он.

Дело требует много внимания, собранности: постоянно надо быть начеку. Кому можно доверять, кому нельзя? Люди, как ребусы, каждого надо разгадывать. И постоянно чувствуешь себя словно раздвоенным и отдаленным от других — никак не можешь полностью длиться с другими, стать одним из всех. А это тяжело, всегда быть одному…

Сюда он приехал почти только для того, чтобы отдохнуть. И скорее лишь по привычке и здесь приглядывался к людям, осторожно говорил… Неужели проговорился, сказал лишнее? Проболтался пьяным с Сизовым, с Набойщиковым, с которыми часто приходилось пить: отказываться нельзя, сочтут чужим, задирающим нос. Не выдумал же Набойщиков? А вдруг — за ним тянется след? Он чувствовал себя так, как будто опять попал под ней-то пристальный взгляд, внимательно разглядывающий его, взгляд, от которого не скроешься и который липнет к нему, Николаю, куда бы он ни пошёл и чтобы ни делал. Это ощущение вызывало двоякое чувство: оно было так явственно и отвратительно, что хотелось поежиться под невидимым липким взглядом, — а иногда было желание выпрямиться, встать во весь рост и, хотя взгляд и оставался невидимым, встретить его тоже дерзким взглядом, будто предлагая помериться силой…

— А, отшельник! — вдруг услышал он за спиной голос, заставивший его вздрогнуть и мгновенно повернуться. Первое, что он увидел — кроваво-красное пятно купального костюма, потемневшего от воды; крупные капли стекали по золотым от загара стройным ногам. Варварина насмешливо смотрела на Николая; волосы у нее были забраны под резиновый шлем — от этого она была похожа на девочку и казалась еще привлекательнее.

— Есть у вас спички? У меня кончились, растеря, не взяла целую коробку, — говорила она, садясь рядом. Николай смущенно отодвинулся, внезапно застыдившись своего тела: рядом с ней, мелькнула мысль, оно могло быть только безобразным. Доставая папиросы и спички, он даже слегка прикрыл брюками ноги.

— Почему же отшельник? — не сдаваясь, тоже насмешливо спросил он.

— А как же? Появился в городе новый человек, и никуда не показывается. Ни в кино его не видно, ни в саду. Сидит, как сыч, по вечерам на обрыве, Волгу караулит и звезды считает. Или с мужиками пьянствует. Что хочешь можно подумать.

— Осведомление у вас не плохо поставлено.

— Да уж, об этом не беспокойтесь. Мне без промедления докладывают. Приходят и плачутся в кофточку: очень вами недовольны. Женский пол недоволен.

— Может, и вы в том числе?

— Я не в счет: мне если что надо, я со дна достану и сама возьму. Меня просто интересует: что за нелюдим на горизонте появился? С чаем его пьют, или так едят?

Она говорила славно с вызовом, даже грубо, но грубость казалась, нарочитой. И глаза, серые, прозрачные, за насмешкой будто скрывали что-то еще, что вызывало желание не препираться с ней, а говорить, как с другом, может быть, как с сестрой. Но она и волновала: сдерживаясь, Николай почти с трепетом смотрел на её плечи, чуть видный пушок на тонкой коже рук.

— Ни с чаем, ни так, — мягко улыбаясь, возразил он. — И я сюда не за девушками ухаживать приехал. Малость переработал, наверно, и решил в знакомых местах опять сил набраться. Я тут, недалеко, родился и вырос. Волга, можно сказать, кормилица моя. Я и прикатил, на Волгу посмотреть, старое вспомнить.

— От скверны отмыться? — еще насмешливее спросила Варварина, прищурив глаза.

— Не знаю, от скверны, или от чего еще. Только, но слабости человеческой, потянуло, как к детству… А у вас такого не бывает? Или вы так уверены в себе?

— В чем я уверена, в чем нет, вам не к чему знать, — засмеялась она. Отвернувшись, Варварина смотрела на пароход, тяжело тащивший посреди реки нефтянки.

— Может, это и нехорошо, да не претендую на непогрешимость, — .продолжал Николай. — Но иногда нужно в одиночество забраться, чтобы, например, мысли в порядок привести, по полочкам их разложить. Да и бывает, что замотаешься, или когда надоест всё до чёртиков, хорошо вот так на солнышке пожариться, на песке поваляться, в Волге поплескаться. Этаким Адамом себя ощутить, до грехопадения: чтобы ни добра, ни зла не знать. В Волге как раз и нет ни добра, ни зла. Как по-вашему? — говорил он, чувствуя, что, может быть, с ней и надо так говорить, в ответ на её резкий, но наверно не настоящий тон.

Она оторвала взгляд от парохода, пристально посмотрела на Николая.

— Вон вы какой… философ. Ну, это ничего, случается… Слушайте, а это хорошо, что я вас встретила, — словно загораясь, заговорила она совсем другим тоном. — Я на днях думала о вас… Можете не воображать, ничего такого, о чем вы подумали. Ладно, ладно, молчите! — шутливо и настойчиво остановила она, его, видя, что он хочет перебить.

— Я не к тому, у меня есть к вам серьезное дело. Верно, без шуток… Можете сегодня вечером придти ко мне? Очень важное дело… Я пойду сейчас на свое место, не нужно, чтобы нас видели вместе. А вы вечером приходите, обязательно. Придете?