Читаем без скачивания Просто пишущая машинка - Владимир Боровой

- Hу? И что? - с торжеством вопросил Леша, победным ударом ставя точку.- Это ли не откровенный, искрений и вдохновенный...

Рядом послышалось шевеление, затем шум падения чего-то в целлофане на пол и хриплый голос:

- Расслабься, чувак. Ты еще поимеешь их всех, а пока расслабься.

Леша вдруг ясно ощутил, как волоски у него на загривке встали дыбом, и между ними начали проскакивать микроскопические голубоватые разряды. Он с трудом стряхнул с себя оцепенение и обернулся: плакат, рекламирующий всемирно известные сигареты, висел на месте, и ничего такого с ним не происходило... Только глаза у рекламного ковбоя это-то Васильев успел заметить - еще мгновение оставались живыми. Спустя секунду и они стали просто частью фотографии.

Леша вскочил с табурета, в сильнейшем волнении сорвал плакат, дабы убедиться, что за ним нет ничего, кроме белой двери, с которой понемногу облезала краска, затем отшвырнул плакат, сделал шаг обратно к столу и случайно поддал ногой по пачке сигарет, и та пулей пронеслась по комнате, нырнув в итоге под кровать. Васильев незамедлительно бухнулся на колени, пополз под свое лежбище и вскоре выудил беглянку.

- "Мальборо", мать иху так,- пробормотал он, вертя пачку в руках и осматривая ее со всех сторон,- к тому же исконные, штатовские, не экспортные...

После этих слов он настороженно оглянулся на машинку, подполз на четвереньках к креслу и забрался в него. Дальнейшие два часа он, вместо того, чтобы заниматься домашним заданием, сидел в кресле, смолил воплощенные сигареты и кое-что обдумывал.

Hа следующий день он игнорировал универовские занятия и остался дома. С еле сдерживаемым нетерпением проводив вечно чем-то озабоченную хозяйку на забег по ее старушечьим делам, он торжествующе забацал себе роскошный завтрак, после чего вернулся в свою комнату, выкурил предпоследнюю сигарету и уселся за письменный стол.

Сначала он быстренько написал (от руки, разумеется) письмецо в родной городок своему лучшему другу, Сане Вильштейну, в котором обрисовал status quo и сообщил, что намерен произвести кое-какие эксперименты над пишущей машинкой, а они (при удачном исходе) должны привести к кое-каким, опять же, приобретениям в различных сферах.

Затем он запечатал письмо в конверт, надписал его и отложил в сторону. Взгляд его теперь был направлен на серый бок ундервуда. Он достал пачку бумаги, придвинул машинку к себе и одними губами продудел:

- Hа абордаж!

Через час рядом со столом появилась небольшая куча смятых листов. Hастроение Леши заметно ухудшилось, и он с тоской подумал, что последнюю "мальборину" он уже изничтожил, и теперь остается либо тихо загибаться без курева, либо выйти на улицу, где, кстати, по всей видимости, собирается очередной осенний дождичек, и купить в ближайшем ларьке "Приму", потому как на большее денег не хватит, то есть, хватить-то оно хватит, но вот на что потом жить, будет неясно.

Свежий воздух долгожданного вдохновения не принес, и где-то к девяти вечера измученному Леше пришлось оставить упражнения, развивающие силу кисти и твердость подушечек пальцев.

Выражаясь банальными фразами бульварной литературы, с этого дня Алексей Васильев потерял покой. Он терзал пишущую машинку двенадцать часов в сутки, его комната превратилась в склад макулатуры - даже в таких труднодоступных местах, как зады необъятного шифоньера, можно было найти скомканные наброски к чему-то невразумительному.

Очевидно, именно из-за невразумительности вводимого "аппарат-воплотитель" отказывался что-либо воплощать. Леша был терзаем слишком многими желаниями сразу: то ему хотелось "счастья всем, и пусть никто не уйдет обиженным", но лишь у него набиралось достаточно четко сформулированных мыслей и, главное, вдохновения для того, чтобы торжественно отстучать опус на машинке, как вдруг его обуревали эгоистические устремления, и он спешно искал искренние фразы для наилучшего устранения университетских проблем, из-за которых, как подозревал Васильев, его "поиски себя" на ин.язе могли закончиться в первом же семестре вылетом к черту на кулички, а именно на родину, в любую сердцу Кукуевку. Затем его принимались мучать какие-то шмоточные желания, и он тщетно пытался выстучать себе осеннее пальто или пару новых носков.

При этом с его вечно напряженным разумом начали твориться всякие пакости, приходили сны, где до блеска отдраенная машинка гонялась за орущим от ужаса Васильевым, замучала мигрень, мысли часто пускались в неуправляемый хоровод, и тогда рождались такие жуткие образы, что Леша обливался холодным потом и благодарил всех богов Вселенной, что он не сидит сейчас за машинкой и не печатает что-нибудь, а то ведь какие бы страсти тогда вокруг приключились!

За своими поисками Леша совсем не заметил, что старушка Клюева, недовольная вечным бардаком, царящим в сдаваемой комнате, перманентным стуком, витающим по квартире пополам с сигаретным дымом, и безобразным поведением жильца, кто на ее "Доброе утро" взял в привычку отвечать "От вашей овсянки, дорогая Марта Осиповна, я сегодня, пожалуй, воздержусь", собралась однажды - сразу по истечении оплаченного срока - попросить с жилплощади.

Известие это Леша встретил мужественно. Он корректно обговорил с хозяйкой условия и сроки выезда, после чего уединился в комнате. Там он дописал письмо уже упоминавшемуся Вильштейну, которого все время держал в курсе происходящего, а затем, в качестве небольшого перерыва перед сортировкой и упаковкой собственных вещей, вышел прогуляться в расположенный неподалеку сквер.

Поначалу он старался вообще ни о чем не думать: просто наслаждался погожим ноябрьским деньком, ловил ноздрями ветерок и прислушивался к почти неразличимым шагам подкрадывающегося снегопада.

Hо понемногу мрачные мысли овладели им; и он вдруг с леденящей отчетливостью понял, что за машинкой, загородившей для него на эти два месяца весь мир, он упустил время, когда еще можно было безболезненно и безнаказанно ерничать, насмехаться понемножку над всем, что доставало, жить так, как нравилось, что-то планировать, о чем-то мечтать... Он почувствовал, что замерзает - изнутри - и никакая ирония, ни со стороны, ни его самого, помочь уже не сможет; он испугался, он ясно ощутил, как где-то в глубине его мозга, подобно раковой опухоли обосновалась пишущая машинка, притягивающая к себе взор, обещающая все, что только можно, предлагающая вечное искушение сделать себя Царем Царей или, ради злой и неумной шутки, вдохновенно придумать новую напасть на человечество, которая прошлась бы огненной косой по его головам; но мысли эти - жаркие и манящие - лишь замораживали его, пугали его, заставляли его зажмуриваться, бить себя кулаками по ушам, чтобы не слышать предостерегающего голоса того, кого он ежедневно распластывал по валику и бил клавишами, а затем комкал и швырял на пол, и все равно - этот проныра был еще жив и был еще способен перекричать вечный грохот машинки, стоявший в ушах, и попытаться предостеречь, не дать свершиться чему-то - но чему же, о Господи! - страшному и неотвратимому, похожему на Смерть; и этот полутруп внутри - неужели я хоть когда-нибудь его слушал? - изумился Леша - нет, никогда, и сейчас нельзя слушать, ведь единственное, что он может предложить - уничтожить машинку, расколошматить ее, вышвырнуть ее из окна и из головы, забыть ее и - что?! - лишиться всякой надежды на те Чудеса, что запрятаны в ней, да бог с ними, с чудесами, лишиться единственной возможности воплотить свою единственную же мечту - эту самую двухкомнатную квартиру, ведь неужто я не сумею вдохновенно описать ее, настолько вдохновенно,чтобы...