Читаем без скачивания Первая встреча, последняя встреча... - Владимир Валуцкий

— Где баба? — неожиданно оживился кавказец и потянулся к биноклю.

У крыльца Анадырского совета фигура в тулупе и большой клетчатой шали возилась над нартами, укладывая «Ундервуд».

Когда человек выпрямился — стало видно, что это ревкомовский писарь. Он шагнул к Глазкову:

— Член особого отряда по установлению Советской власти на Чукотке к выполнению революционного долга готов!

Едут нарты. Бежит рядом чукча-каюр.

Кругом бесконечная тундра, погруженная в полярный полумрак. Только над горизонтом светлое — там играют сполохи.

Придерживая «Ундервуд», сидит писарь, до самых глаз закутанный в платок; беспокойно поглядывает на покрытое испариной лицо комиссара.

Глазков поднял тяжелые веки.

— Дай-ка мешок мой под голову.

Устроившись удобнее, комиссар ухватил с бегущей земли снег и остудил лоб. Потом кивнул помощнику:

— Гляди — вот оно, твое северное сияние-то!

— Ага, товарищ Глазков! Интересное явление природы, правда? А вам… вам теперь лучше или хуже?

— Пять минут, как спрашивал! Ну лучше, лучше! — улыбнулся Глазков. Парень повеселел.

— Значит, поправитесь!

Убегает все дальше и теряется среди белого простора движущаяся цепочка — собачья упряжка.

И вот уже только след тянется по низинам и сопкам— след полозьев, кое-где занесенный снегом.

Наконец он приводит нас к стоящим нартам. На нартах— вещевой мешок, пишущая машинка и винтовка.

Чукча-каюр, работая руками, догреб снежный холмик, утрамбовал его и, вытащив трубку, отошел к нартам.

Паренек, с глазами, полными слез и страха, осторожно приблизился к могиле. Постоял, стянул шапку и тихо сказал:

— Прощай, наш дорогой товарищ Алексей Михайлович… — Хотел отойти, но вернулся. — Проклятый тиф сгубил тебя… на пути к победе революции в краю… северного сияния… Но вместо вас в Уйгунан придут новые борцы. А я, как ваш верный помощник, клянусь, что вернусь назад… и расскажу товарищу Зюкину о твоей геройской пролетарской смерти… — Он скорбно помолчал, вытер слезы шапкой, надел ее и сказал: — Давайте обратно, товарищ чукча…

Каюр не понял.

— Обратно поехали, — повторил паренек.

— Ехали? — уловил чукча что-то знакомое. — Тагам?

— Тагам…

Нарты тронулись с места и скрылись в низине. А среди тундры остался снежный холмик. На воткнутой в него лыже нацарапано: «Уполномоченный по Чукотке А. М. Глазков. 17 мая 1922 года».

Снова едут нарты. Проезжают по дну лощины, взбираются на сопку, катятся вниз по пологому склону.

— Далеко еще? Дома скоро? — спрашивает каюра паренек. Чукча не отвечает. Он монотонно тянет песню и целиком поглощен этим занятием.

Следы привала — и вновь бегут собаки. Писарь бежит рядом с ними, пытаясь согреться. Кричит каюру на ходу:

— Сколько? Два дня? Три дня?

— Два дыня… тыри дыня… — тут же вставляет чукча в свою песню.

Упряжка остановилась возле небольшого деревянного домика. Пассажир дремал, закутавшись в тулуп, — из отверстия мерно вырывались струйки пара.

Каюр подошел к домику и громко постучал. От стука седок проснулся.

— Уйгунан! — сказал каюр.

— Как Уйгунан! — вскочил паренек. — Вы куда меня привезли?

Чукча, радушно улыбаясь, развязал веревки, взял с нарт мешок, «Ундервуд», поставил на снег.

— Зачем Уйгунан? — кричал, бегая вокруг него, паренек. — Нам обратно, Анадырь надо!

— Уйгунан, — постарался объяснить чукча. — Начальник сказала…

— Какой начальник! Начальник-то ведь помер!

Паренек перевел взгляд на домик — и отчаяние сменилось ужасом: над крышей с древка свисал вылинявший трехцветный флаг.

В это время за спиной послышался скрип полозьев — каюр поехал дальше. Увязая в снегу, пассажир бросился за ним:

— Товарищ! Погодите! Тут же белые!

Скрипнула дверь.

Паренек вздрогнул и медленно обернулся.

На пороге дома белела фигура человека. В его руке покачивался фонарь.

— Здравствуйте, — упавшим голосом произнес приехавший.

На прокопчённых бревенчатых стенах поблескивают цепи капканов разных калибров. Пара ружей, охотничья снасть. Сушатся распятые шкурки. За печкой — курятник.

Угрюмый грузный человек точит длинный охотничий нож.

Паренек тревожно наблюдает за действиями хозяина.

— Доехали как? — спросил хозяин.

— Ничего… спасибо.

— А тут сильно мело третьего дня…

Помолчали.

— Из Анадыря будете?

— Из Анадыря…

Хозяин попробовал острие ножа.

— Господин урядник… ничего не передавал?

— Н-нет.

— Да… Третий год не едет никто, жалованья не платят. Живу аки пустынник.

Хозяин достал из-под стола консервную банку и взмахнул ножом. Гость от неожиданности вздрогнул.

— Хочу вот губернатору лично… прошение. Да оказии не было. Будете возвращаться — не откажите.

— Я завтра же… я проездом…

Во время разговора хозяин постоянно косился на «Ундервуд».

— А машина ваша хороша! — кивнул он, открывая банку. — Считает?

— Нет, пишет…

— Что?

— Все пишет…

— Ну бог с ней — пусть пишет. — Хозяин встал и пошел с банкой к закипавшему котелку. — Мы народ нелюбопытный. Нам это ни к чему.

Вывалив консервы в котелок, он направился к окну, где в ящике рос лук. Сорвал несколько перьев.

— От цинги взращиваю, — покрошил лук в котелок и поставил на стол дымящуюся похлебку. — Хлебайте, грейтесь! С дороги поесть — первое дело.

После недолгого промедления ложка гостя потянулась к котелку.

Едва светится на столе притушенная лампа. На лавке возле печки спит паренек. Хозяин осторожно откинул тулуп, спустил ноги.

Тихонько ступая, он приблизился к гостю, склонился и принялся внимательно, изучающе рассматривать его лицо.

Потом вздохнул, подошел к сейфу, щелкнул замком.

В сейфе были деньги: пачки долларов — две полные, перевязанные бечевками, третья тощая, неполная.

За печкой из тайника хозяин извлек длинную кишку, сшитую из полотенца в крупный горошек, и стал аккуратно пихать в нее деньги.

Нацепив пояс на голое тело, он застегнул его на предусмотрительно пришитые пуговицы.

Так же неслышно хозяин прокрался к комиссарскому мешку, развязал. Вынул пару портянок, полотенце, мыльницу, кисет, свернутое полотнище флага. Кобуру с маузером.

В самом низу оказалась бумага.

Щурясь, хозяин попытался прочесть ее, отложил в сторону, вернулся к своей лавке за очками, нацепил их.

Шевеля губами, он долго читал бумагу, а прочтя, аккуратно свернул и в прежнем порядке сложил вещи в мешок.

Снова постоял над гостем, задумчиво почесываясь. Затем подошел к столу, перекрестился и задул лампу.

Белая предрассветная тундра. Домик в одно окошко. Высоко в небе догорает северное сияние.

Знаменуя утро, над домиком разнесся крик петуха.

Светлеет в комнате. Из булькающего котелка торчат ощипанные куриные лапы…

— Доброе утречко, господин Глазков!

Открыв глаза, гость увидел человека, в котором трудно было признать хозяина. Улыбаясь, он стоял перед лавкой— торжественный и загадочный, в стареньком вицмундире с одним эполетом — и подмигивал гостю.

— Инкогнито!.. Тут в шестнадцатом году один тоже наезжал, так я о нем еще за двести верст слыхал… Нюх на власть имею, вы уж простите старика… Коллежский регистратор Тимофей Иванович Храмов! — отрекомендовался он. — Значит, флаг будем вешать?

Гость удивленно хлопал ресницами.

— Какой флаг?

— Известно какой — соответственный! Новая власть— новый флаг!

Продолжая удивляться, «Алексей Глазков» согласился:

— Это верно…

Хозяин довольно посмеивался.

— То-то… Я уж и лесенку приготовил. Сами будете водружать или доверите?

— Сам… — нерешительно сказал паренек.

— Это, конечно, как изволите… — Храмов деликатно пожал плечами. — Одно скажу: Храмову все доверяли.

Он подошел к сейфу, на котором теперь не было замка, и достал кипу бумаг.

— Вот. Извольте ознакомиться… — Одну за другой Храмов выложил бумаги на стол. — От великой и неделимой — рескрипт. От временного — поручительство. От их высокоблагородия Колчака — именной указ. От Камчатской республики — благодарственная. Всем верой и правдой… Господин Стенсон… Господин Пит Брюханов, господин Иемуши-сан… Японец, а доверял!

Паренек смущенно возразил:

— Так ведь я в том смысле, что… я помоложе…

Храмов стоит внизу, у лестницы. Щурит глаз:

— Поправее… Заноси… На себя, на себя. Так. Крени!

Гвоздь вошел в древко. Ветер развернул красное полотнище. Зашевелилась надпись, сложенная из белых матерчатых букв: «Р.С.Ф.С.Р.».

Флаг развевался над крышей, над чукотскими ярангами, видневшимися поодаль, над берегом, уходящим в оксан, над тундрой до самого горизонта. Паренек, которого мы будем теперь называть Алексеем, увидел наконец место, куда занесла его судьба.