Читаем без скачивания Жена декабриста - Марина Аромштам

Людка хохочет:

– Ну, ты даешь, Петрушка! Прям французское кино. Мужики сейчас спортом побегут заниматься!

Отец цыкает на Людку и говорит, обращаясь к маме:

– Сиди, подам. И сырое повесь на веревку. С ночевкой – рокировка. Ваша с Людкой палатка промокла. Людка пойдет спать к ребятам, а ты – сюда.

Мама думает, что веревка у костра общая, и как же она повесит здесь лифчик. Ведь все увидят. Трусы – ладно. А вот лифчик…

Людка ухмыляется:

– Считаешь добычу законной, командир?

– Молчи у меня.

– Волчище ты серый!

– Завидно?

– Еще чего! Я Ваньку греть пойду. Он тоже тонул, а ему – ноль внимания.

– Вот и сходи.

Людка уходит. На прощанье она делает маме какие-то знаки, но мама думает только про лифчик: как она повесит его на веревку у костра. А если на елку, за палаткой, он же к утру не высохнет. Лифчика не было в списке снаряжения. И она не взяла сменный. Она забыла, что все в рюкзаке промокло.

– Иди, укладывайся, Петрушка.

Мама послушно бредет к указанной палатке. И только заползая в спальник, понимает, что это – палатка отца. Она сворачивается в клубок и начинает дрожать – от пережитого напряжения и того, что надвигается. И так, не в силах унять дрожь, погружается в полудрему. Скоро голоса у костра смолкают, и отец оказывается рядом. Он крепко обхватывает ее поперек живота, прижимает к себе и спрашивает:

– Ну, что ты, девочка? Ведь все в порядке? Правда?

Маме не кажется, что все в порядке, она только сильнее дрожит. А отец еще сильнее прижимает ее к себе и все шепчет:

– Тише, тише! – Как будто ее дрожь способна чему-то помешать.

Рука отца ныряет под тельник и находит мамину грудь. Мама дергается, но маленькая грудь только глубже погружается в его большую ладонь. Пальцы отца умело теребят и выкручивают сосок, и эта часть тела начинает жить своей жизнью, ласкаясь и нежась, прося еще. Мама краем сознания удивляется, что это может быть с нею, и выгибается, откидывая голову. Но не успевает за ним. Он дышит все чаще, рывком поворачивает ее на спину, тяжело наваливается и шарит по бедрам, освобождая от штанов.

– Нет, нет, нет!

– Ну, что ты, что ты! Все хорошо, все хорошо! – и быстро, мелко-мелко целует – снова вшею, и в грудь, заставляя отвлечься. Но мама чувствует, все равно чувствует, как что-то чужое, инородное, совсем неласковое пробивается к ней, грозя ужалить. И боится.

– Нет, пожалуйста, не надо!

Он не хочет остановиться, не может. Потом успокаивается, перестает давить, осторожно целует в закрытые глаза, подбирая губами слезы:

– Ты что – в первый раз? Дурочка моя…

Шарит рукой в углу палатки, находит какую-то тряпку:

– Подложи пока. Пойду воды согрею.

Отец возится у костра, пробует воду пальцем, снимает кан с огня и отправляет маму за кусты – мыться, а сам ждет, чтобы в нужный момент отвести к палатке. Мама тихая, послушная – как после тяжелой болезни. Они залезают в спальник. И отец снова прижимает ее к себе, гладит по голове и дышит в растрепавшиеся волосы. Он впервые называет маму по имени:

– Слышь, Анечка! Ну-ка – взгляни на меня: выйдем с маршрута – поженимся.

Лес был его царством, с понятным порядком, с ясным делением на мужское и женское, с четким определением функций – прозаичных и героических одновременно. Он научил маму видеть обещанные закаты и росу, приносящую облегчение натрудившейся за день траве, чувствовать густой лесной запах, натянутый на верхушки деревьев птичьими голосами.

И мама ходила, почти не касаясь земли, потому что отцовское чувство подняло ее в воздух и окутало с головы до ног. И все другие мужчины тоже теперь на нее смотрели, хотя она осталась все той же – маленькой, подросткового еще сложения, не какая-то особенная красавица. Не только на маршруте, но и потом, в городе, на нее вдруг стали бросать взгляды, выделяя из толпы, вежливо уступая место, заглядывая в глаза, – такую ауру желанности несла она с собой. И Людка уже не смеялась, а лишь удивлялась и уважительно замечала: «Петрушка! Командир от тебя совсем спятил. Как это ты его? Вроде весовые категории у вас разные!»

…Лес был его царством.

Сначала лес, потом – тундра.

Глава 4

– Поедем на Север, Аня! Там есть работа. Хорошая. За большие деньги.

– Это для тебя есть работа.

– И ты как-нибудь устроишься.

– Я не хочу «как-нибудь». И Север – не лучшее место для детей. Витька и так из болезней не вылезает.

– На Севере тоже люди живут!

– Я – не «люди». Я – это я. И почему ты всегда думаешь сначала о себе?

– Почему – о себе? Я о нас думаю. Хочу, чтоб мы вместе поехали.

– По-твоему, я должна все бросить и тащиться за тобой в тундру? По полгода не видеть света? Чтобы мои дети забыли, как выглядят яблоки? Знаешь, я тебе не жена декабриста!

И он отвечает – с жесткой усмешкой:

– Забыл. Ты – другой породы: отказалась – и нет проблем. Кажется, так у вас в роду принято?

– Мам, а жена декабриста – это кто?

– Были такие женщины. Их мужья назывались декабристами – потому что подняли в декабре восстание. Декабристы хотели убить царя. Но у них не получилось, и их схватили. Пятерых – самых главных – сразу казнили, а остальных отправили в Сибирь, в ссылку.

– Они были плохие?

– Нет, хорошие. Наверное, хорошие. Они были передовыми людьми и хотели улучшить жизнь.

– А их жены тоже хотели?

– Их жены сначала ничего не знали. Это были мужские дела. Но когда декабристов отправили в Сибирь, их жены поехали туда за ними.

– Почему?

– Что – почему?

– Почему поехали?

– Не хотели бросать своих мужей. Хотели быть рядом с ними, чтобы поддерживать.

– А бабушка?

– Что – бабушка?

– Бабушка не поехала?

– При чем тут бабушка?

– Ну, она не поехала к дедушке?

– Бабушка не могла поехать. Дедушку отправили в лагерь. Далеко, на Север. Ему даже письма писать не разрешили.

– Он был декабрист?

– Нет. Он был инженер. Хороший инженер. Железнодорожник.

– Он хотел убить царя?

– Никого он не хотел убить. Твой дедушка был очень добрый человек. Просто сказал не к месту, что у Сталина могут быть ошибки.

– А Сталин был царь?

– Никакой не царь.

– А кто?

– Людоед в пальто.

Я смеюсь. Людоед – это такой голый, волосатый, с большим ножом у пояса. А сверху – пальто.

Мама вздыхает.

– Ты будешь спать, наконец?

Поначалу отец писал. И присылал деньги.

Мама не отвечала, но читала мне его письма.

Отец рассказывал, что теперь все время катается на санках. Ведь в тундре три четверти года лежит снег. Много снега. Целое море или даже океан. А у отца есть снегоход – большие санки с мотором. И он ездит на этом снегоходе в стойбища к ненцам. Он вроде связного между городом и тундрой. Первопроходец.

Еще отец много и подробно писал про ненцев.

Ненцы разводят оленей. Олень для ненца – все: и бог, и брат, и дитя. И пища, и одежда, и кров. Олень для ненца – жизнь.

В тундре ценен тот, у кого много оленей. Хороший оленевод – хороший человек. Мрут у хозяина олени, не плодятся – такой человек худой. А ненцы всегда старались быть хорошими. Тысячу лет старались.

Но это – вчерашний день, пережитки старого уклада. Теперь этой первобытной ненецкой жизни пришел конец.

Вышло постановление: всех оленеводов собрать в совхозы – чтобы олени стали общими и не было неравенства. Ведь это безобразие – когда один человек хороший, а другой – плохой. Надо, чтобы все были одинаковыми. И пусть ненцы пасут оленей, где велено, а не где вздумается. Потому что ненцы своих оленей совсем избаловали: что олени хотят, то они и делают. Это не по-советски.

А чтобы ненцам легче было пасти оленей, их детей нужно забрать в интернаты. Взрослые ненцы не умеют читать и писать, и дети их тоже не умеют. Они не учатся в школе, а мотаются по тундре со стадами и мешают наступлению эпохи всеобщей грамотности.

В нашей стране так быть не может: все должны учиться в школе. Пусть Ася об этом помнит, когда пойдет в первый класс. Пусть старается. Не будет стараться – ее, как ненца, в интернат отправят. И будет она там по полгода жить без мамы. Без мамы – еще ладно. Так там надо на кроватях спать. А маленькие ненцы очень боятся спать на кроватях, потому что кровати высоко над землей и можно упасть. Раньше-то они никаких кроватей не видели: ведь в чумах кроватей нет. Конечно, можно было бы сделать, как ненцы привыкли, – положить ковры и на них постелить спальники. Но у нас положено, чтобы дети спали на кроватях. Во всех интернатах – на Юге и на Севере. Поэтому ненецкие дети поначалу спят очень плохо, тревожно. А иногда, когда им особенно страшно, перебираются под кровати и строят там чум из одеял. Это ужасная первобытность и нарушение дисциплины. Воспиталки на детей сильно гневаются.

Конец ознакомительного фрагмента.