Читаем без скачивания Проклятый город. Однажды случится ужасное... - Лоран Ботти

— Срочный вызов, — уточнил он.

И без всякого удивления услышал вопрос дочери, которая с загоревшимися глазами спросила:

— Что там? Убийство?

Мэрил и Клаудио Бертеги обменялись взглядами, заговорщицкими и в то же время слегка встревоженными. В последний год Дженни, которая всегда питала к отцу любовь, переходящую в обожание, начала все больше интересоваться его работой. И каждый раз, когда она спрашивала что-нибудь вроде: «А у папы на работе все так же, как в полицейских сериалах, — трупы и все такое?» — родители оба чувствовали себя совершенно растерянными и не знали, что ответить и как вообще себя вести, когда об этом заходит разговор.

— Дженни, ты же знаешь, что папа не имеет права рассказывать о таких делах. Это секретная информация.

Последовал нарочито глубокий горестный вздох.

— Вернешься поздно? — спросила Мэрил, протягивая мужу чашку кофе.

— Не знаю… Да нет, вряд ли, — ответил он, стараясь не смотреть на Дженни, чьи широко раскрытые карие глаза с любопытством следили за ним, готовые уловить любую информацию, которая могла проскользнуть в мимике или во взгляде.

Мэрил обратила к нему глаза, в которых читалось множество вопросов, и незаметно подмигнула, между тем как Дженни с подозрительным видом поочередно поглядывала на обоих родителей.

— Ну что ж, девочки, мне пора. Я и так уже опаздываю.

Он быстро поцеловал жену в уголок губ, потом Дженни — в лоб.

— Пап?

— Да, куколка?

— А когда я вырасту, ты будешь мне обо всем рассказывать?

Он улыбнулся, провел рукой по ее светлым волосам — к счастью, Дженни унаследовала англо-американский тип внешности от матери, в ней не было почти ничего от отца с его наполовину испанскими корнями.

— Claro, hija, te dire todo-todo![3]

Он вышел из кухни, прошел по коридору, открыл входную дверь.

На мгновение Клаудио Бертеги задержался на пороге дома, возле трех небольших ступенек, возвышавшихся над цветочным газоном, вдохнул свежий утренний воздух, понемногу становящийся прозрачным, и снова подумал: «Ну, вот теперь мы по-настоящему здесь».

И наконец, он вошел в туман.

Да, именно так начался весь этот кошмар: утренний туман в саду, звонок от Клемана, поцелуй, запечатленный на лбу дочери… и эта мысль: «Ну, вот теперь и мы — тоже здешние…»

Он прибыл в квартал Бракеолль примерно через пятнадцать минут, пропетляв по лабиринту улочек в поисках рю де Карм, ничем не отличавшейся от остальных — ни магазинов, ни каких-то особых примет, — особенно этим ранним утром, когда ночная темнота совсем недавно сменилась молочно-белой завесой тумана. Наконец он разглядел слабо светящуюся неоновую вывеску табачно-кофейной лавки. Пряди тумана проплывали над ней, словно рыбы-вуалехвосты в аквариуме. Должно быть, это здесь. Потом он увидел название улицы на вывеске справа и свернул туда.

Он проехал вдоль розовых, белых или бежевых домов, почти неотличимых, слегка замедлив ход после того, как начались тридцатые номера. Теперь он понял, почему Клеман назвал дом по указанному адресу «странным».

Дома номер 36 не существовало.

Там, где ему по идее полагалось быть, между домами 34 и 38, представлявшими собой два строения одной и той же резиденции, открывался узкий проход среди замшелых стен. Как будто вход в другое измерение. Да, странное местечко.

Бертеги припарковался, пересек улицу и не без любопытства шагнул в проход.

Дом 36 оказался во дворе с аккуратным газоном — зеленый оазис среди камней, — полностью укрытый от глаз прохожих. Он был кирпичным и стоял на довольно высоком фундаменте, как будто хотел вырваться из глубины колодца, образованного стенами соседних домов, и вдохнуть свежего воздуха.

Подойдя ближе, Бертеги заметил новые ставни и искусные цветочные композиции по обе стороны лестницы, ведущей к входной двери, — это свидетельствовало о заботливых хозяевах, о существовании, которое так и дышало чистотой. Однако вместе с тем дом производил впечатление смутное, но неотвязное: это не то место, где можно быть счастливым…

Бертеги прошел последние метры, отделяющие его от входа, и толкнул дверь. Холл был кое-где обветшалым, но, как и фасад, ухоженным — здесь чувствовалась женская рука.

Его встретил один из полицейских — белокурый, слегка вяловатый, по фамилии Вердон. (Одно из преимуществ работы в небольшом городе: проходит немного времени, и ты знаешь всех в лицо и по именам.)

— Здравствуйте, комиссар. Лейтенант Клеман уже наверху. Ждет вас.

— О’кей, Вердон, спасибо.

Бертеги подошел к лестнице, коснулся резных деревянных перил. Прежде чем подняться, он резко обернулся и окинул взглядом холл.

Вердон, с любопытством наблюдавший за комиссаром, заметил, как он сделал загадочную гримасу, потом кивнул и что-то пробурчал себе под нос. Затем Бертеги поднялся по узкой темной лестнице, оставив внизу полицейского; тот был доволен тем, что лично убедился в привычках Кабана, о которых раньше был наслышан (так же как и о его дурацком имени, красотке-жене на двенадцать лет младше него, пристрастии к фирменным итальянским шмоткам и о его характере, замкнутом и в то же время взрывоопасном — скорее уж свинское сочетание, а не кабанье, — ха-ха, как они тогда гоготали всем участком!) и которые составляли часть его полицейской репутации: он действительно делал гримасы, закрывал глаза, сдвигал шляпу, говорил сам с собой. Да, Бертеги был именно таким, как о нем рассказывали: созерцателем и поэтом расследования.

Когда он оказался на втором этаже, одна из дверей распахнулась, и появился лейтенант Клеман.

— А, вот и вы! — радостно сказал он, направляясь к начальнику. Лицо белокурого гиганта выражало облегчение.

— Ну, что там? В двух словах.

— Ее звали Одиль Ле Гаррек, и… пройдите со мной, так будет проще.

Слегка раздраженный, Бертеги повиновался. Подойдя к двери в самом конце коридора, Клеман посторонился, пропуская его вперед.

Комната была чисто женской: затянутое темно-красным бархатом уютное гнездышко, полное безделушек и вышитых подушечек. Хозяйка лежала у изножья кровати — женщина лет шестидесяти, высохшая, как осенний лист, с пожелтевшей кожей в сеточке морщин. В узловатой руке она зажала телефонную трубку, а другая рука была поднята к лицу, словно для защиты. Задравшаяся ночная рубашка бесстыдно обнажала дряблую старческую плоть, уже окоченевшую.

Бертеги несколько секунд неподвижно стоял на пороге комнаты, чувствуя сильное сердцебиение. За двадцать пять лет карьеры ему доводилось видеть десятки убитых — мужчин, женщин и детей, задушенных, зарезанных, забитых насмерть, — но в этот раз он был потрясен сильнее обычного. Зрелище смерти всегда было ему ненавистно, но со временем он смирился с ее присутствием, взрастив в себе нечто похожее на фатализм.

Однако вид мертвого тела Одиль Ле Гаррек поразил его — не столько своим уродством, сколько тем, что давал наглядное представление о ее последних минутах: округлившиеся глаза словно еще хранили память о каком-то кошмарном видении, и в них читался величайший страх; рот был широко раскрыт, словно в немом крике. Выражение лица неоспоримо свидетельствовало о том, что перед смертью ей пришлось пережить нечто ужасное.

— Господи Боже мой, — невольно выдохнул он.

— Вот и я сказал примерно то же самое, — откликнулся Клеман. — Поэтому я вас сюда и вызвал.

Бертеги приблизился к телу и осторожно опустился на колени. Он методично осмотрел мертвые ткани, ища следы крови, рану, ушиб… Тщетно.

— Что вы об этом думаете? — спросил лейтенант.

— То же, что и ты, — проворчал Бертеги. — Она умерла больше суток назад; она не была избита; она собиралась позвонить, но не успела.

Комиссар несколько секунд помолчал и добавил:

— К тому же она была напугана как никогда.

Клеман кивнул.

— Ну, теперь ты мне, наконец, объяснишь?.. — проговорил Бертеги, поднимаясь.

— Ее горничная не смогла к ней войти и вызвала пожарных. Проблема в том, что я уже обыскал все кругом… и ничего не обнаружил. Ни открытого окна, ни осколков стекла. Дверь была заперта изнутри, пожарные ее взломали. И, как видите, ключа здесь нет. Только небольшая задвижка изнутри. Иными словами, на момент смерти женщина была одна в комнате.

Бертеги подошел к окну и проверил задвижку. Клеман был прав: никаких следов взлома.

Полностью поглощенный этой загадкой, он вернулся к трупу Одиль Ле Гаррек и снова опустился на колени. Просто заурядный сердечный приступ? Но в это было трудно поверить. Вид мертвой плоти человека, умершего от сердечной недостаточности, не говорит живым столь явно, что он видел дьявола; и это гораздо ужаснее, чем можно себе вообразить.

Он снова осмотрел лицо и тело покойной. Ее сведенные брови внезапно напомнили ему манеру хмуриться его собственной дочери — эта манера наверняка ужаснула бы всех приверженцев ботокса. Он искал приметы борьбы, пусть даже самые косвенные — синяки, следы пут… Затем внимательно всмотрелся в глаза жертвы — темно-серые, уже остекленевшие, буквально вылезшие из орбит. Да, ей наверняка было бы о чем рассказать… точнее, прокричать. Невозможно было представить, что смерть стала для нее освобождением. Невозможно произнести, что Одиль Ле Гаррек почила в мире.