Читаем без скачивания На Волге - Константин Паприц

«Что если и там не будет радости? — шептал он в бесконечном своем страхе. — Что если и там Ваньку не примут и не приласкают? Ведь если все люди отвернулись от него, значит — он злой, дурной, а таких на небо не принимают. Ведь он мамку и всех своих не любит, и когда поп на исповеди спрашивает его об этом, он прямо говорит: нет, не люблю. А когда Бог спросит, он Ему то же ответит». Тяжело приходится Ваньке; он чувствует, что если это так, то лучше пойти к водяному, к русалкам, потому что там его не станут наказывать. Так трепетало его детское, обливавшееся кровью, сердце в темных сомнениях, в боязни чего-то еще более страшного; он, как пугливый зверек, опасался новых бед и боялся заглядывать вперед. Ванька искал выхода, и только воскресавшая природа нежным дыханием своим приносила ему примирение и забвение всех зол. Он начинал мечтать, и мечты заглушали горькую правду. И Ванька жил, жил по-своему, больше мучаясь, а иногда даже полной, своеобразною жизнью — всегда в стороне от людей, потому что от них он встречал только насмешки и обиды. «Ванька-пастух день это дня дуреет», — говорили о нем в деревне, и главным признаком дурковатости считалась его постоянная задумчивость. Бывало, летом, отправятся девки и ребятишки в лес за ягодами или грибами и натолкнутся на Ванькино стадо. А он и не замечает никого, смотрит в небесную высь, точно унесся с земли своей думой. И дети, и взрослые одинаково невзлюбили Ваньку. Может быть в этом сказывалось их тайное сознание его превосходства над ними, и за это его не взлюбили. С годами Ванька все более уходил в самого себя. Бог знает, чем бы кончилось подобное состояние, если бы не совершилось в его жизни события, открывшего ему много радостей; оно бросило внезапно несколько светлых лучей, которые согрели и приласкали Ваньку. Он перестал быть забытым и одиноким. Видно, сжалилась над ним, наконец, сердитая мачеха-судьба.

III

Мирно, приветливо раскинулось село Спасское на самом берегу Волги. Нырнуло оно в глубокую зелень и укрыло свое убожество, свои кривые хаты под ее ласковою тенью. Выступит песчаный овраг, круто спускаясь к реке, омывающей его своими волнами, а затем опять та же манящая, зеленая даль. Белая церковь потонула в плавучих березах, и только колокольня протянулась высоко к небу. Шагах в пятидесяти от сельского кладбища, переполненного деревянными крестами, среди густых, заросших кустов сирени и черемухи, выглядывает новое одноэтажное строеньице. Празднично смотрит оно с своими цельными, переливающимися всеми цветами радуги, стеклами, с красною крышей и чистым крыльцом; точно сознает свое превосходство над кривыми, призадумавшимися сотоварищами — избами крестьян. Особенно горделивы ставни, с какими-то необыкновенными красными цветами в синих вазах; они выказывают полное пренебрежение во всем собратьям, которые завистливо на них поглядывают с своих заржавленных петлей. Большая черная доска с белыми буквами, приделанная при входе, гласит, что в этом доме помещается земская школа. Над крыльцом вертится красный петух. Много разговоров, много красноречия было истрачено в заседаниях земского собрания по вопросу об устройстве школы в селе Спасском, так как подобное устройство являлось вопиющею необходимостью в виду того, что на 15 верст кругом не было школы.

И вот был выстроен в селе Спасском домик для школы в русском вкусе, посреди зелени, в виду гигиенических условий; а в марте того же года с последним санным путем приехала учительница, Елизавета Михайловна Дроздова.

Уже вечерело. Был один из последних, еще довольно сильных мартовских морозов. По Волге тащилась пара ямщицких лошадей, впряженных в плохенькие деревенские сани. Видно было, что они совершили уже далекий путь. Ямщик дремал, понуря голову. Лишь изредка он выпрямлялся, покрикивая на лошадей, и снова впадал в дремоту. Кругом немая тишина. Изредка по берегу мелькали огоньки в деревнях, но тотчас же тонули в глубоком мраке. Далеко раскинулась снежная равнина, и гнетущее молчание смерти лежало над землей, цепеневшей в холодных, мертвых объятиях мороза; изредка ветер пробегал по белому покрову и с тихим шорохом уносился дальше. Ни одной звезды не светилось в угрюмом, будто черном, небе. В санях сидела молодая особа в ватном суконном пальто и поношенной шляпке. Худое, истощенное лицо ее зарумянилось от мороза. Черные глаза то закрывались от усталости, то вдруг загорались огнем. Холод забирался под ее салоп. Это и была будущая учительница Спасской школы. Она тщательно закрывалась тоненьким пледом, но члены оцепенели до того, что она перестала их чувствовать. Какое-то странное состояние овладевало ею: тело замирало от холода, а мысль усиленно вдруг заработала и вызвала целую вереницу воспоминаний из прошлого. Иногда они стихали, затем восставали с удвоенною силой. Казалось, мертвенная тишина разбудила их; словно призраки вставали они в ночной мгле. А скрип полозьев еще больше надрывал сердце.

«Итак, там все кончено, окончилась первая половина жизни. Что было в ней? — Только обманутые ожидания, порой нестерпимая, порой ноющая скорбь, и больше ничего. А сколько упований сгорело в эту жаркую молодость!.. Исполнилось ли хоть одно? «Нет», — подсказало сердце. А как жить-то хотелось, как жаждалось счастья и любви!.. Но они шли мимо; приближалось горе, и хоть губы шептали: «довольно его, дайте отдыха, жизни», но ничего не помогало… Точно проклятье тяготело… Неустанная борьба разума с чувством обусловливала весь драматизм жизни, потому что нельзя было жить в противоречии с собой… И в итоге — чахотка…»

— Эх как жизни жаль! — даже вслух проговорила она.

— Что, барышня, говорить изволишь? Мне, что ли? — отозвался вздремнувший ямщик с козел.

Она молчала. Ямщик задремал опять. Лошаденки бежали мелкою рысцой. Мертвая тишина не нарушалась ни одним звуком, а мысли бились и работали. Вся жизнь до мелочей вдруг предстала ее расстроенному воображению и, как тени, неслись воспоминания. Вспомнилось детство. Оно-то в своем спокойствии и подготовляло всю горечь дальнейшей жизни. Наряды, французский язык, гувернантки, учителя и полное отсутствие основных познаний людей и света. Все любовались прелестной девочкой, когда она, сидя на штофной мебели гостиной, занимала, в ожидании maman, гостей.

— Quelle beauté,- восклицали они, и это приятно щекотало ее детское самолюбие.

«Посмотрели бы теперь», — вдруг подумалось ей, и что-то тяжело застонало в груди.

Весь мир, все человечество ограничивались тогда для нее этою гостиной и кружком говоривших по-французски людей. Двери в мрачную область тщательно скрывались. Жизнь для нее являлась не томительною борьбой, а постоянным праздником, на котором она должна была играть одну из первых ролей. Впрочем, и тогда уже бывали минуты такого сильного детского горя, что можно было предвидеть возможность будущей драмы. Иногда без всякой причины Лиза вдруг заливалась слезами, говоря, что все ей надоело, что она умереть хочет. Старушка няня крестила ее, увещевала, и Лиза смирялась на время. Только заберется куда-нибудь в угол и долго сидит там. Потом перекрестится, сделает земной поклон, и опять звенит ее хохот, опять разливается веселье. Но вдруг предстала грозная действительность. О, как завидовала тогда Лиза тем несчастным, заброшенным детям, которые выступили в ту вековечную борьбу с первых дней своей жизни. Они и не знали никогда радости, они могли ожидать впереди только лучшего, потому что нечего было терять. Их не поражал тот хаос, который раскрылся перед ней, когда она самостоятельно вышла на жизненную дорогу, — вышла одинокая, без всякого содействия.

«Да, забытая, а главное — ненужная! — и теперь мучительно билась мысль. — Другая бы давно привязала камень на шею, да в воду, а я еду учить детей. Эка проклятая, животная привязанность к жизни!.. Но, Боже, если бы здесь был успех, ведь тогда все бы забылось!.. Может быть даже счастье бы началось… А чахотка… Доктор сказал: плохо… Господи, да неужели уж так плохо? Неужели нет возврата к жизни?… А сколько в ней мучительного счастья… Вон заблестела звезда; может быть это мне…» Кашель прервал нить мыслей.

«О, мечты!.. Нечего утешать себя радужными надеждами, — видно, скоро конец. Страшно!.. В могиле тихо, забвение, но в этой тишине весь ужас. Жить, желать, терзаться и взамен всего — одна тишина. Оставить весь мир, муки и отчаяния и перестать существовать. А рядом — то же забвение, та же награда другому мученику… Могилы, деревянные гробы и голые кости… О, все, только не это… Чье-нибудь посинелое лицо и червь, впившийся в него — этот судья людей…» — Она заплакала, вся дрожа. Рука Лизы закоченела. Она это почувствовала и начала тереть ее. Мрачные думы стихали.

— Андрей, скоро ли приедем? — позвала она ямщика, чтобы что-нибудь сказать, — мертвая тишина пугала ее.

— Теперь скоро, сейчас село Городищи, а там 15-ти верст не будет, — отвечал он, постегивая лошадей, а через минуту опять дремал.