Читаем без скачивания Страдалец - Константин Станюкович

Рудницкий тотчас же отвел глаза и продолжал с хозяином беседу вполголоса.

К концу вечера Петровский совсем был очарован Рудницким и, отведя меня в сторону, промолвил:

- А ведь, кажется, старик лучше, чем я думал...

- Понравился? - улыбнулся я.

- В нем больше добродушия, чем я предполагал... И умница... Что ж, в самом деле, на него нападать... Ну, случился с ним грех, он пострадал за него... Что там ни говорите, а жаль старика... Укатали сивку крутые горки!

- Едва ли... Пустите-ка этакого козла в огород - он вам покажет!

- Да вы что ж это?.. А еще гуманный человек! Не верите, что ли, в возможность раскаяния?

- Верю, милейший Алексей Петрович. Но только кающиеся люди не драпируются в мантию непонятых страдальцев и не плачут крокодиловыми слезами.

- А черт его знает... Быть может, он и в самом деле не так виноват!..

Я только засмеялся в ответ.

IV

Поздним вечером мы вышли с Рудницким от Петровских. Узнав, что я пойду в гостиницу пешком, Рудницкий предложил идти вместе.

- Что за чудный вечер! - заговорил мой спутник после нескольких минут молчания. - Теплынь, тишина! Невольно вспоминаются иные страны, иные небеса... У нас здесь такие вечера - редкость... Благодать да и только!

Он глубоко вздохнул полною грудью и поднял голову кверху.

- И как хорошо сегодня небо! - продолжал он в том же мечтательном тоне, растягивая слова. - Полюбуйтесь, как ярко светятся звездочки! Как хороша Венера!..

Я невольно вспомнил рассказ Варвары Николаевны про любовь Рудницкого к птичкам и спросил:

- Вы, верно, любите природу?

- Люблю ли я природу? - переспросил он таким тоном, будто даже сомнение в этом было обидой для его чувствительной души. - Да что ж и любить-то, как не природу, полную великих тайн... Людей, что ли? - грустно усмехнулся он, люди злы и безжалостны... Одна природа беспристрастна и на всех льет свои дары...

Этот тон в устах Рудницкого был для меня неожиданностью.

Я взглянул на него. Он шел, понурив голову, с видом человека, подавленного думами, и молчал.

- Надолго вы в наши Палестины? - спросил он наконец.

- Нет... Через три дня уеду.

- В Россию?

- Да, в Петербург...

- Завидую вам! - проговорил он. - Невеселы наши Палестины. Не дай бог никому попасть сюда... Люди здесь грубые, некультурные... Духовные интересы для них непонятны... Здесь пьют, играют в карты и сплетничают... Человеку с высшими потребностями, привыкшему к иной жизни, к иным нравам, тяжело... Верите ли, не с кем иногда перемолвиться словом... Вот только и отдыхаешь душой у Петровских да еще в одном семействе. Славные они оба, эти Петровские... Вы давно с ними знакомы? - прибавил Рудницкий.

- Давно...

- Как они оба еще сохранили свежесть души! - восторженно проговорил мой спутник, - особенно эта милая Варвара Николаевна!.. Женщины, впрочем, вообще лучше нашего брата, - вставил Рудницкий. - Не будь здесь этих двух семей пришлось бы разучиться говорить... Купцы - народ невозможный... Чиновничество... тоже не особенно симпатично, да и многие сторонятся от людей в моем положении... Развлечений порядочных никаких... Отвратительный город, отвратительная страна! - угрюмо закончил Рудницкий.

Он выдержал паузу и продолжал:

- И знать, что вам предстоит навсегда здесь остаться! Навсегда в этой трущобе!.. А, впрочем, вероятно, уж и недолго терпеть! - грустно усмехнулся старик, - здоровье мое вконец расстроено... Однако вот и гостиница... Простите, я разболтался... Здесь такая редкость встретить свежего человека, и так хочется отвести душу, поговорить... Видно, старческая слабость...

Признаюсь, и мне было любопытно послушать, что будет говорить старик, и посмотреть, в какой роли он явится перед "свежим" человеком, и я попросил его зайти ко мне.

Он охотно согласился.

Через несколько минут мы сидели в номере за бутылкой красного вина, и мне было дано настоящее представление с самым неожиданным финалом.

V

- Да... Одиннадцать лет, как я живу в этом городе... Одиннадцать лет одинокий, всеми забытый... Легко сказать: одиннадцать лет, а каково прожить их?..

Он прихлебнул вина и промолвил с усмешкой:

- И все-таки находят, вероятно, что наказание мало для такого... ужасного преступника... Для всех есть милосердие, а для меня его нет... Многим разрешили вернуться... Другие, видите ли, не столь виновны, а я, видно, в самом деле злодей!.. - прибавил он и засмеялся тихим, почти беззвучным смехом.

При этом злобное, насмешливое выражение пронеслось по его бледному, худому лицу, засветилось холодным блеском в глазах и искривило тонкие, бескровные губы в сардоническую улыбку. Что-то неприятное, мефистофелевское было в этом старческом лице.

- Вы разве хлопотали о возвращении?

- Три раза я подавал прошения и все три раза при самых лучших отзывах местной администрации, и каждый раз один и тот же ответ: "Просьба мещанина из ссыльных Рудницкого не подлежит удовлетворению"... Я ведь нынче имею честь носить звание мещанина! - прибавил старик, - N-ский мещанин из ссыльных... Это звучит несколько иначе, чем действительный статский советник, не правда ли?..

- Но ведь вы можете переехать в другой какой-нибудь город Сибири.

- Все та же Сибирь! Здесь хоть есть давность привычки... Я и просился только ради здоровья... Ведь если б мне и можно было уехать отсюда, я все равно везде буду отверженцем... Везде позор... Везде станут шептать, указывая на меня: "Это тот самый Рудницкий, который ограбил банк"... И все будут злорадствовать, и больше всех люди, которые, быть может, во сто раз хуже меня... Это ведь обыкновенная история на свете... Пока успех на вашей стороне, вам готовы простить преступление, а чуть падение, быть может, и незаслуженное, вызванное не преступлением, а ошибкой, доверием, пожалуй, и ошибочным, но непреднамеренным, - подчеркнул он, - все отвернулись, все забыли, даже самые близкие когда-то люди...

Рудницкий отпил еще глоток и продолжал:

- И знаете ли, что больше всего возмущает меня при этом?

- Что?

- Людское лицемерие... Все кричат о какой-то общественной совести, о каких-то нарушенных правах!.. Какая это общественная совесть?.. где она? Кто отказался бы от положения Ротшильда, хотя он, с точки зрения известной морали, каждым день возмущает общественную совесть и нарушает чьи-нибудь права? А между тем про него не кричат, кроме горсти безумцев, мечтающих исправить мир... Он пользуется уважением; весь свет у его ног... Общественная совесть!? - усмехнулся злобно старик, - да из тысячи людей девятьсот девяносто девять наплевали бы на нее, если б одних не удерживал страх наказания, других - просто глупость... А ведь все кричат о совести... О, господи, как все это глупо и возмутительно! И после этого разве можно не презирать людей!? - патетически воскликнул Рудницкий.

Он помолчал, налил себе вина и снова заговорил:

- Уехать!? Куда мне уехать?.. Ведь у меня, ограбившего банк, нет состояния, чтобы замазать рты и заслужить уважение... Вы знаете ли, что, приехав сюда, я, известный грабитель, не знал, на что пообедать... Кто этому поверит, не правда ли? - грустно усмехнулся Рудницкий.

Когда он говорил, голос его дрожал, казалось, искренними нотами. Я слушал и недоумевал. К чему эта комедия? Или, в самом деле, он, с точки зрения своеобразной философии, считает себя невинной жертвой?

Я молчал и ждал, что будет далее.

- Я стар, - снова начал он, - у меня нет даже надежды поправить свое положение, чтобы посмотреть, как эти самые люди, которые отвернулись от меня, снова станут находить, что я человек, обладающий всеми добродетелями... И, каюсь, иногда я жалею, что не могу вернуть прежнего положения... Каюсь, жалею и озлобляюсь... Да разве можно не озлобиться!? воскликнул он с раздражением. - Помилуйте... Тут всякое терпение лопнет!.. Я думал: хоть здесь-то меня оставят в покое... Так нет... И здесь меня преследовали.

- За что?

- А за то, что два года тому назад здесь был начальник, который имел доблесть дать мне место и кусок хлеба... Как можно! И поднялся кругом вой, пошли сплетни, будто я влияю, будто играю роль... Появились в этом жанре корреспонденции в столичных газетах... Вы разве не читали?

- Что-то помню...

- Уголовные ссыльные деморализируют общество... От них страдает край... И все в таком роде... И здешняя мерзкая газетка тоже стала тявкать... О, это была нескончаемая травля... Эти господа ненавидят людей порядочных, благонамеренных, людей цивилизованных и, главное, приезжих... У них ведь свой патриотизм... сибирский... специфический, как петрушкин запах{403}... Они тут в таком случае все заодно...

И, точно вспомнив испытанные им обиды, он начал бранить Сибирь и сибиряков и в особенности какую-то "шайку мучеников идеи" с необузданной злобой. Он не говорил, а шипел с каким-то угрюмым ожесточением завзятого человеконенавистника. Он поносил людей, не останавливаясь перед клеветой, и в то же время жаловался, что его не оставляют в покое.

Куда девался добродушный, смирный "старичок", которого я видел у Петровских?