Читаем без скачивания От первого лица - Мураками Харуки

С тех пор прошло немало лет. Как ни странно (а может, и вовсе это не странно), человек стареет так, что и глазом моргнуть не успеешь. Тела наши бесповоротно, с каждым часом все ближе к гибели. Закроешь глаза, чуть погодя вновь откроешь, а многое уже – позади. Порывами ночного ветра всё – есть ли у него название, нет ли – сметается куда-то бесследно. Остается лишь слабое воспоминание. Хотя нет, на память тут лучше не уповать. Кто может утверждать однозначно, что́ когда-то произошло с нами на самом деле?

И все же, если повезет, случается так, что при нас остаются отдельные слова. Поздно ночью они взбираются на холм, ныряют в ямку, вырытую специально для каждого, и затаиваются там. Благоразумно пережидают ветер, пока тот буйствует. А после наконец рассветает, и, как только порывы ветра стихнут, выжившие слова украдкой выбираются наружу. У них, как правило, тихий голос, они застенчивы, и часто не сразу поймешь, что́ там они бормочут. Но даже так они готовы давать показания, как честные и неподкупные свидетели. Однако чтобы создать или же отыскать и оставить на потом эти выносливые слова, нам порой требуется безоговорочно принести в жертву не только свое тело, но и душу. Да, положить голову на холодную каменную подушку, освещенную зимним лунным светом.

Возможно, уже никто на свете, кроме меня, и не помнит ее стихи – мало того, не смог бы прочесть ни одно по памяти. А тонкий сборник, который кто-то издал сам и сшил бечевкой от воздушного змея, ныне всеми забыт, и все до единого экземпляры кроме двадцать восьмого рассеялись, исчезли, поглощенные духовным затмением где-то между Юпитером и Сатурном. А может, и она сама (если только еще жива) даже не припоминает те танка, что сочиняла в молодости. Я и сам помню ее стихи по сей день, возможно, лишь потому, что они у меня в памяти связаны со следами от зубов на полотенце, оставленными той ночью. И в том, что я до сих пор храню все это в памяти, достаю иногда из ящика стола и перечитываю тот пожелтевший от времени сборник стихов, я не вижу ни смысла, ни проку. Признаться, я и впрямь не понимаю, зачем это делаю.

Однако, как бы там ни было, они остались. А все остальные слова и мысли, став прахом, исчезли.

Тем, кто бросает,И тем, кого бросают,Стоит припасть лишьК каменной подушке – иВсе становится прахом

Крем

Рассказываю младшему товарищу об одном странном случае, который произошел, когда мне было восемнадцать. Почему о нем зашла речь, даже не помню. Скорее всего, просто пришло в голову между прочим. Так или иначе, мои восемнадцать – это очень давно, практически история древнего мира. Да и никакого вывода из того случая сделать невозможно.

– К тому времени я уже окончил школу, но в институт с первого раза не поступил. Был, так сказать, вольным абитуриентом, – для начала пояснил я. – Настроение так себе, но меня это не смущало, ведь поступить в частный университет я мог запросто. Но родители настаивали на государственном, и я, хоть и понимал, что это тщетно, на экзамены сходил – и, как ожидалось, провалился. В те годы среди обязательных экзаменов в государственные вузы была математика, а я не питал ни малейшего интереса к интегралам и дифференциалам. И поэтому целый год мне пришлось убивать время, но при этом я как бы создавал себе что-то вроде алиби. На подготовительные курсы не ходил, зато не вылезал из библиотеки, где зачитывался толстенными романами. Родители наверняка считали, что я там готовлюсь к повторной попытке. Да и ладно – чем изучать основы исчисления, мне было куда интересней читать от корки до корки полное собрание сочинений Бальзака.

В начале октября того года я получил от одной девчонки пригласительный билет на фортепианный концерт. Девчонка была на год младше меня и брала уроки музыки у того же учителя, что и я. Лишь раз мы вместе сыграли в четыре руки одну пьеску Моцарта. В шестнадцать лет я забросил пианино и с девчонкой больше не виделся, а потому и совершенно не понимал, с чего это она вдруг пригласила меня на концерт. Она что, мной интересуется? Да не может такого быть! Симпатичная, конечно, но все-таки не в моем вкусе: она всегда одевалась с иголочки и ходила в элитную частную школу для девочек. Такие не западают на простых и неприметных парней вроде меня.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Когда мы с нею репетировали, она недовольно морщилась, стоило мне сделать какую-нибудь ошибку. Играла она лучше меня, а я зажимался и то и дело попадал не по тем клавишам. Бывало, мы даже локтями сталкивались. Мелодия была не из трудных, а мне досталась еще и та партия, что полегче. Каждый раз девчонка бросала на меня взгляд, говоривший: «Ну сколько можно!» – а иногда очень тихо, но все равно слышимо цокала языком. Те щелчки языком я помню до сих пор. Оттого-то, наверное, и бросил пианино.

Так или иначе, общим у нас были только занятия музыкой. Встречаясь перед уроком, мы здоровались, но не припомню, чтобы о чем-то болтали. Поэтому пригласительный билет на ее концерт (а выступала она не одна – там играло еще двое пианистов) стал для меня событием неожиданным, даже интригующим. Однако времени в тот год у меня было хоть отбавляй, поэтому первым делом я отправил открытку-ответ[3], в которой принимал ее приглашение. Среди прочего мне хотелось выяснить, чего ради (если ради чего-то) она вдруг пригласила меня на свой концерт. Хотела мне показать, насколько прибавила в мастерстве? Или же собиралась что-то сообщить мне при встрече? В общем, можно сказать, я решил любой ценой утолить собственное любопытство.

Концерт проводили в местечке на вершине одной горы в Кобэ. Выйдя на станции ** линии Ханкю, я должен был пересесть на автобус, который поднимался по крутой извилистой дороге. От остановки рядом с вершиной мне потом требовалось немного пройти до небольшого концертного зала, которым владел некий финансовый клан. Прежде я и не знал, что на вершине горы в таком неудобном месте, посреди тихого квартала роскошного жилья, есть концертный зал, – но в мире оставалось еще немало такого, о чем я даже не догадывался.

Я подумал: раз меня пригласили, с пустыми руками приходить негоже, – и в цветочном магазине перед станцией выбрал несколько цветков, из которых мне составили букетик. Когда тот был готов, как раз подошел автобус, я сел и поехал. Пасмурное холодное воскресенье. Все небо затянуто густыми мрачными тучами, вот-вот польет леденящий дождь. Но ветра нет. На мне были тонкий одноцветный свитер и серый с синим пиджак в елочку, через плечо – холщовая сумка. Пиджак был слишком новым, сумка – слишком потертой. В руке я держал букетик ярко-красных цветов в целлофане. Немудрено, что все пассажиры украдкой поглядывали на меня – в таком-то виде. Или же мне просто так казалось. Но я почувствовал, как весь заливаюсь румянцем. В ту пору я часто краснел по любому поводу. И краснота эта не сходила подолгу.

«Что я вообще здесь делаю?» – спросил я себя, сгорбившись на сиденье и стараясь остудить ладонями пылающие щеки. Концерт мне особо не интересен, девчонку эту я видеть не очень рвался – но я уже истратил карманные деньги на целый букет и теперь, в ноябрьский воскресный полдень, когда вот-вот хлынет дождь, тащусь на вершину какой-то горы. О чем я думал, когда опускал в почтовый ящик ответ?

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

По мере того, как автобус взбирался по склону, пассажиров в нем становилось все меньше, и когда я добрался до нужной остановки, мы остались только вдвоем с водителем. От остановки, сверяясь со схемой на открытке, я пошел дальше вверх по некрутой улочке. С каждым поворотом вид на порт внизу то открывался, то вновь пропадал. Там виднелись ряды кранов. От туч море сделалось тусклым, будто его покрыли свинцом, и торчавшие в пустоту краны казались негнущимися рогами каких-то неуклюжих существ, выползших с морского дна.