Читаем без скачивания Роза Версаля - Ольга Крючкова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Настоятельница монастыря, увидев перед собой заплаканную придворную даму в изысканном платье под старым плащом, была потрясена. Не зная, как поступить, она разрешила Луизе помолиться в одной из часовен монастыря. Отчаяние молодой женщины оказалось столь велико, что она просто улеглась на холодные каменные плиты перед статуей Мадонны и пролежала так много часов, молясь и плача.
Король, узнав впоследствии о местонахождении Луизы, бросил государственные дела и примчался в Шайо, умоляя её вернуться. Однако Луиза осталась непреклонна: она уже знала, что Людовик всерьёз увлёкся молодой красавицей Атенаис де Монтеспан, и прекрасно понимала, что не в состоянии будет противостоять напористой графине, не брезговавшей, по слухам, прибегать даже к чёрным мессам.
И всё же Людовик убедил Луизу не покидать, по крайней мере, светской жизни. Он подарил бывшей любовнице особняк недалеко от Пале-Рояль и первое время даже навещал её. Когда же Атенаис де Монтеспан окончательно овладела всеми его помыслами, Людовик – во искупление вины – пожаловал бывшей фаворитке титул герцогини и обширные поместья Вермандуа, где та и поселилась вместе с младшей дочерью Мари-Анной.
Лишь сполна насладившись величием и покоем замка Вермандуа, Луиза де Лавальер приняла-таки решение постричься в монахини и провести остаток жизни в монастыре Босоногих Кармелиток. Незадолго до полного отречения от мирской жизни она, опасаясь за судьбу «Розы Версаля» (ибо не могла взять камень в монастырь), поместила драгоценный подарок в шкатулку саксонского фарфора с секретом и вместе с другим имуществом, движимым и недвижимым, передала во владение своей дочери – Мари-Анне де Леблан де Лавальер.
«Кто может сравниться с Матильдой моей?..»
Из оперы «Иоланта»
Глава 1
1827 год, Москва
Алексей Фёдорович Полянский сидел за столом, печально созерцая видавшую виды скатерть и чашку с надколотым краем, в которую Глаша налила чаю. Алексей Фёдорович тяжело вздохнул, взял чашку, подул на чай и слегка отхлебнул.
– А что, Глаша, нет ли чего-нибудь к чаю? Ну, не знаю… бубликов хотя бы… – спросил Полянский и виновато посмотрел на прислугу.
Глаша, намеревавшаяся уже ретироваться на кухню, застыла на месте, а затем укорительно и без обиняков начала выговаривать хозяину:
– Вы, Алексей Фёдорович, меня удивляете! Где ж мне их взять, бубликов-то?! Я бы тоже их с удовольствием сейчас покушала, а приходится вон пустой чай хлебать… Да и то спитой уж два раза[5]!
Полянский сконфузился и робко спросил бойкую прислужницу:
– А что, Глаша, в булочной уже в долг не дают?
Глаша хмыкнула.
– Нет, барин, не дают! Приказчик сказал, что покуда весь долг не отдадите – ничаво не получите.
Алексей Фёдорович, отхлебнув чайку ещё разок, задумался: «Какой стыд! Я – бывший артиллерист, поручик, еле-еле свожу концы с концами на жалкую свою военную пенсию… А ведь были времена, когда меня ценили! В том же восемьсот двенадцатом хотя бы… Да-а-а, никому не нужен стал хромой поручик …»
Полянский встал из-за стола.
– Глаша, приготовь-ка мне сюртук, который поприличней… Надеюсь, таковой найдётся?
Глаша задумалась.
– Вот разве что коришневый ещё не шибко протёрся на рукавах, барин…
– Ну, давай коричневый, – послушно согласился Полянский.
Однако Глаша отчего-то не торопилась выполнять распоряжение хозяина. Она стояла, явно собираясь с духом, дабы сказать нечто важное. Полянский это заметил.
– Говори уж… Что ещё случилось?
– Ухожу я от вас, Алексей Фёдорович. Уж не обессудьте. Мне место в купеческом доме предложили. Пусть и на кухне, зато жалованье обещают исправно платить. Вот! – выпалила Глаша на одном дыхании.
Полянский застыл от удивления.
– Глаша, помилуй! Как же я без тебя?! Ты уж, поди, лет восемь мне служишь, я привык к тебе…
Краешком замусоленного передника женщина смахнула набежавшую слезу.
– И я к вам привыкла, Алексей Фёдорович! Хороший вы хозяин… Добрый… Никогда не обидите, зря не накричите… Токмо ведь и мне кушать хочется, а на вашу крохотную пенсию, сами знаете, не проживёшь…
Полянский помрачнел. В душе он был согласен с Глашей.
– Когда ж уходишь?
Глаша встрепенулась:
– Если отпустите, то прямо через пару дней и уйду…
Полянский вздохнул.
– Что ж, не смею тебя задерживать. Но сюртук всё ж таки приведи в порядок.
* * *Полянский вышел из дома и, опираясь на тросточку, медленно побрёл по Скатерному переулку. День выдался тёплый; стоял конец апреля, но солнце припекало уже по-летнему.
Алексей Фёдорович свернул в Хлебный переулок, где любил посидеть на скамейке, особенно в тёплое время года. Расположившись под деревьями, уже начавшими выпускать на свет молодые листочки, он по-старчески опёрся руками о трость и задумался о своей жизни.
Размышления были безрадостными. По всему получалось, что он – Алексей Фёдорович Полянский, поручик в отставке, тридцати пяти лет от роду, – влачил жалкое существование в крохотной квартирке с минимальными удобствами, где, ко всему прочему, ещё и клопы по ночам заедали… Даже вон прислуга не выдержала такой жизни, нашла себе хлебное место в купеческом доме. И что теперь делать? Где найти другую? Глаша была терпеливой, много не требовала… Пойди теперь, поищи такую же… Где уж!..
Мимо Полянского прошла супружеская пара. Женщина примерно лет тридцати, одетая по последней московской мещанской моде, крутила в руках кружевной зонтик, а её солидный спутник ей что-то рассказывал. Та с интересом слушала, кивала, от души смеялась…
Алексей Фёдорович поймал себя на мысли, что хотя и не стремился никогда прежде к семейным узам, однако сейчас, к вящему своему удивлению, отчего-то завидует этому солидному прохожему. По всему было видно, что жизнь у мужчины удалась: и достаток налицо, и жена симпатичная… Наверняка и детишки есть…
И лишь он, несчастный, один-одинёшенек на белом свете, даже друзей всех растерял… Впрочем, не всех! Полянский вспомнил вдруг про Андрея Генриховича Грачёва. Правда, почти два года уж как не виделись… Да и разговор в последнюю встречу состоялся меж ними отнюдь не из приятных.
…Как раз тогда, два года назад, Андрей Генрихович поступил на службу во 2-ю экспедицию жандармерии[6]. Прежде он был неплохим врачом, но, увы, практика как-то не задалась, а в жандармерии ему положили приличное жалованье и, коли он выказал бы таковое пожелание, выдали бы и казённый сюртук. Однако Андрей Генрихович предпочитал гражданскую одежду и от мундира отказался.
При встречах с давним своим другом Полянским Грачёв не раз предлагал тому последовать его примеру и поступить на службу во 2-е отделение жандармерии. Алексей Фёдорович долго отшучивался, но однажды не выдержал: сорвался и нагрубил Андрею Генриховичу. Высказался, что, дескать, служить в жандармерии не позволяет ему гордость. Грачёв обиделся: он же служит! Это что же получается: он, значит, поступился своей гордостью? Позвольте, а на что же семью содержать?! Дочерей и обувать, и одевать надо, и сносное образование им обеспечить! Причём здесь гордость?!
Однако Полянский был неумолим. Хотя и понимал в душе, что существование на одну лишь военную пенсию ещё более ущемляет его гордость. Да что там гордость? Человеческое достоинство и дворянскую честь!
И вот теперь, почти два года спустя, Алексей Фёдорович пришёл к выводу, что и чёрт бы с ней – с гордостью! Кушать-то каждый день хочется! Да и надеть уже нечего стало – все сюртуки поизносились… Уж Глаша их штопала-штопала…
На поручика накатила смертельная тоска: «Не жизнь, а жалкое прозябание… Всё, хватит! Пойду к Грачёву, извинюсь, попрошу посодействовать. И, если получится, начну ловить убийц, сектантов и мошенников. Возможно, это окажется куда интереснее, чем я полагаю. Да и о деньгах, опять же, не придётся постоянно думать…»
* * *На следующий день, ранним воскресным утром, Полянский проснулся с твёрдой решимостью немедленно отправиться к Андрею Генриховичу. Попил жидкого чаю с неизвестно откуда взявшимся бубликом (да-а-а, Глаша порой умела творить чудеса; жаль, что до недавнего времени он о том не задумывался!) и, облачившись в последний приличный – коричневый – сюртук и прихватив залоснившуюся от времени шляпу, отправился ловить извозчика.
Постояв недолго на свежем воздухе, Алексей Фёдорович решил, что до Трубниковского переулка, пожалуй, не так уж и далеко, так что вполне можно пройтись и пешком. И он, поудобнее перехватив тросточку и придав лицу доброжелательное выражение, с некоторой долей уверенности направился к старинному знакомому…
Андрей Генрихович только что плотно и весьма недурственно позавтракал и посему пребывал в отличном расположении духа. Поэтому, когда слуга доложил о прибывшем господине Полянском, лишь удивлённо хмыкнул и коротко бросил:
